подсунул ее под бумаги в столе Бобо. Как и в тот первый раз, когда он убил человека, возникло ощущение, будто некая высшая сила воспользовалась им как орудием возмездия. Вырожденцы Джакомо и Сандра - тогда. Сейчас - потаскун Бобо. Да-да, тот вчерашний разговор, когда он сбежал от гостей в кабинет! И все эти ночи, когда он якобы проверял завод. Это же очевидно. Свинья! Он грубо схватил Бобо под мышки и поволок к двери, следя, чтобы брюки не касались мокрых от крови волос. Голова Бобо откинулась, рот раскрылся, и Моррис вновь отметил про себя, до чего же уродлив был - зять. Уродлив и порочен.
Четверть часа спустя, потратив не более пяти минут, чтобы избавиться от белой 'ауди', Моррис выбирал между полицией и карабинерами. Вспомнив, что Бобо звонил первым, он набрал номер вторых.
Глава шестнадцатая
Шел карнавал. Ребятня на Пьяцца-Бра вырядилась арлекинами, ковбоями и Зорро. Оставшись в одиночестве по крайней мере до четырех, Моррис решил посидеть за столиком на улице у 'Бальони'. Послеполуденное солнце ярко высвечивало нейлоновые краски беспечного действа на фоне древних камней римской арены, где когда-то львы терзали христиан.
Саддам Хусейн ухмылялся в нарисованные усы. Крошка Дракула вертелся волчком, скаля кровавые клыки. Моррис усмехнулся, приметив в толпе Белоснежку - то ли еще не отравленную, то ли уже прошедшую курс детоксикации. Черт возьми, имея у себя столько разных легенд и такую историю, могли бы обойтись без чужебесия!
Моррис не только знал толк в мифах, но и не мог почувствовать себя монстром. Не он первый сталкивается с вопросом, куда девать труп жертвы. На том стоит человечество с начала начал: что делать с телом, превратившимся в гниющий остов, дань пагубной бренности всего земного? Похороны, если вдуматься, легли в основу всей человеческой культуры, став первым шагом на долгом пути к цивилизации, к ответственной, обеспеченной, упорядоченной и почему бы нет? - роскошной жизни, которая, надо надеяться, станет уделом Морриса: гармония, изящество, культура. В противном случае придется сразу сдаться и покаяться во всем, ибо утратив эту веру, он уподобится пьяному канатоходцу, блуждающему в тумане. Бог весть, к чему там привязана дергающаяся под ногами веревка; не ожидает ли на том конце палач, а может, в этот самый миг он уже перепиливает канат?
Моррис нахмурился, глубоко вздохнул и выдохнул, будто таким способом можно было избавиться от раздражения. Похороны. Тяжкое испытание, которое нужно преодолеть, безжалостная проверка всех его культурных и криминальных талантов.
Правда была в том, что он чувствовал себя намного бодрее полтора года назад, когда убил Джакомо и Сандру, и куда больше волновался, когда настал час Мими. Потому что эти события были напрямую связаны с его любовью, благороднейшим и глубочайшим из чувств, - придававшим смысл - ужасу, что тогда произошел. А сейчас вся его жизнь превратилась в бесконечное напоминание о смерти, в порочный круг потерь и поисков утраченного. Фарс после трагедии.
Он был героем, когда похищал Мими: Тезеем, сжимающим в руке нить Ариадны, Парисом, похитившим Елену. Жестокие истории, но славные. Прекрасные - фигуры, воспетые Гомером. То приключение было его троянской войной, его одиссеей. А потом всегда наступают долгие годы скучных, серых хроник. Живи и помни. Тени прошлого. Тогда было лето, теперь - зима. С Бобо он совсем ничего не почувствовал. Ни вины, ни облегчения. Типичная бытовуха, - incidente di percorso, как здесь принято выражаться. Вроде как крысу переехал на дороге.
Но, наверное, это хорошо, думал он, потягивая легкое вино, глядя на ведьму и королеву фей, дружно пьющих газировку, - хорошо, если ты способен оценить собственные поступки под таким углом зрения. Много ли убийц могло похвастаться своим ощущением историзма? Да и их жертвы тоже, если на то пошло... Так что, если бы он нуждался в оправдании, вот оно - умственное превосходство. Пожалуй, стоит подумать, не взяться ли за мемуары на склоне лет. 'Записки убийцы-мыслителя' - для посмертной, разумеется, публикации. Но до этого еще дожить надо.
Даже до завтрашнего утра еще надо дожить: карабинеры прочесывают пригороды, допрашивают рабочих на заводе, снимают отпечатки пальцев в офисе, ищут свидетелей. К тому же приходится доверяться сообщнику, чего прежде не случалось никогда. И кому - двадцатилетнему негру, которого он практически не знает, который вполне может решить, что выгоднее будет сдать Морриса. Однако такая зависимость от самых что ни на есть низов несла в себе оттенок сладостного покаяния, волновала риском и унижением. Правда, после Массимины такое - все равно что подбирать объедки, но остается стерпеть и это.
Моррис поднялся, помозолил глаза официантке и оставил щедрые чаевые в надежде, что та его запомнит и подтвердит пребывание здесь, если потребуется дать отчет о своих передвижениях. Когда он пересекал площадь, направляясь к машине, на него налетел скелет, за которым гнался Винни-Пух. Мальчишка в черном трико с намалеванными светящейся краской костями упал и захныкал. Моррис поднял малыша. Боже, как ему хочется своего ребенка! Чей-то папаша загоготал:
- Povero scheletrino, не надо было убегать с кладбища!
И тут Моррис осознал, что трупы зарывают - разумеется, на кладбищах. Особенно если надо кого-то похоронить со вкусом. А кто здесь лучше всех разбирается в кладбищах? Конечно, Кваме.
* * *
Синьора Тревизан покоилась в салоне, Антонелла была рядом. Моррис тихо вошел в комнату и отметила, как гармонично вписался гроб в интерьер саорна. - Будто только сейчас раскрылось истинное предназначение громоздких виньеток красного дерева и мраморных дверных проемов, массивных буфетов и тусклых канделябров: служить достойным обрамлением последнего земного приюта, радушно принимать усопших в объятия лепнины и бронзы. Быть может, подумал Моррис, все латинские традиции домашнего быта развились вокруг похоронных обрядов. Несомненно, ни одна провинциальная гостиная не выглядит законченной, пока посередине не стоит гроб. Моррис безошибочно понял, что требовалось от него: тихонько присел на один из стульев с прямыми спинками и склонил голову в беззвучной молитве, прикрыв лицо руками. Соблюдение обрядов неизменно приносило ему радость.
К тому же отнюдь не лишне произвести впечатление на бедную Антонеллу, перед которой он теперь в какой-то степени обязан отчитываться о делах. Минуту молчания можно использовать, чтобы вчерне обдумать ближайшие планы. Что, если тело найдут до того, как Моррис успеет его похоронить? А если нет, то как хоронить? Насколько осуществима идея с кладбищем? Но ум, как и в кафе час назад, отказывался от серьезных решений, будучи не в силах сосредоточиться на последовательности спасительных ходов и уловок. Просто Моррис по-другому устроен. Все, что он может - реагировать на ситуацию, чувствовать дрожь каната под ногой и делать шаг вперед, даже не планируя следующего, а всего лишь созерцая и надеясь, что все обойдется. Неожиданно Моррис понял, что те качества, которые он презирал в себе больше всего легкомыслие и спонтанность - он и любил всего сильнее.
В смутном беспокойстве он подглядывал за Антонеллой сквозь пальцы так же, как когда-то в церкви, куда водила его мать. - Невестка встала, подошла к окну и задернула шторы, отгораживаясь от последних лучей зимнего заката. Свечи разорвали темноту, в оголовье и изножье гроба задергались тени. Уронив руки и возведя очи горе, как после молитвы, Моррис отметил, как преобразила возвышенная скорбь лицо Антонеллы в мягком колеблющемся свете. Несомненно, страдания ее красят. Он печально улыбнулся невестке над телом ее матери.
Антонелла начала всхлипывать.
- Povera Mamma, я ведь теперь даже не в состоянии проводить ее как следует, из-за Бобо... O Dio! - Голос сироты во цвете лет был глух и надтреснут - надо думать, не только от слез, но еще из-за таблеток, которыми ее напичкали. - Povera, povera Mamma, она была такой... таким замечательным человеком.
- Si, - грустно согласился Моррис. - Да, поистине. - Но вот что любопытно, тут же подумал он, у гроба они сидят только вдвоем. Будучи столь замечательной особой, синьора Тревизан, похоже, не сумела обзавестись толпой друзей, готовых оплакивать ее кончину. Тем более глупо было с ее стороны отвергать дружбу Морриса, отталкивать протянутую руку, которую он честь по чести предложил младшей и, несомненно, умнейшей из дочерей. Надо думать, старая карга уже в первом круге ада, где получают воздаяние гордыня и злонравие.
Антонелла подняла на него глаза, полные слез. Кажется, непрерывные скачки маятника - от эйфории к отчаянию - сделали Морриса сверхчувствительным к любым деталям. Волнующая густота не тронутых пинцетом бровей, строгость прямых волос, просто зачесанных за уши. Он понял, что никогда еще не замечал Антонеллу по-настоящему, и открывшаяся глубина собственного взгляда возбудила его даже больше, чем сама женщина.
