Я вышел и увидел Свиридова. Пригласил в дом, но он прошел на усадьбу. Кивнув на ульи, спросил:
– Живут пчелы?
– Живут, но меда дают немного. По двадцать килограммов с улья. Зато мед хороший – цветочный. Хотите, угощу?
Зашли во времянку, где у меня был оборудован небольшой летний кабинет. Николай Васильевич сел в кресло у письменного стола. Два растворенных окна – прямо перед столом и справа, в них заглядывала сирень. Из сада шел густой запах майского буйного разноцветья. Свиридов глубоко вздохнул и с тихой грустью проговорил:
– Кажется, вот здесь бы всю жизнь и прожил!
– Но у вас же есть дача?
– Есть – казенная.
Слово «казенная» произнес глухо, с едва скрытым недовольством.
Свиридов оглядел времянку.
– У тебя кто на даче?
– Жена и я – вдвоем мы.
Гость пересел на диван.
– Прилягу на часок-другой, а? Не возражаешь?
– Да что вы, Николай Васильевич.
Кинул в угол дивана подушку.
– Располагайтесь, вам никто не помешает.
Хотел закрыть окна, но Свиридов остановил:
– Не надо! Это же прекрасно – сад смотрит в окна.
Я закрыл дверь и ушел. Жена спросила:
– Кто это… приехал?
Я сказал, что это наш председатель Комитета; я с ним будто бы и не в таких отношениях, а он… приехал.
Жена, хотя и понимала чиновную важность гостя, значения его визиту не придала. Она лишь сказала:
– Хорошо здесь, но кормить же вас надо.
И пошла в дом накрывать стол.
Признаться, я не мог сообразить, по какой такой причине приехал ко мне председатель?
От Карелина слышал, что Николай Васильевич очень разборчив в знакомствах, что друзей у него нет, кроме художника Павла Судакова, с которым он общается по причине увлечения живописью. Карелин рассказывал, как жена Свиридова Лариса Николаевна однажды показала ему писанные маслом этюды мужа,- это были очень хорошие работы. А еще Карелин говорил, что Свиридов давно и серьезно пишет воспоминания о своем дивизионе «Катюш», но даже ему их никогда не показывал. Однажды только признался, что Много лет ломает голову над заголовком, придумал несколько, но ни один ему не нравится. Одно из названий было такое: «Залпы на рассвете». Гвардейские минометы, как правило, пускали в дело на рассвете,- грянут неожиданно по врагу, и «отбой-поход», чтобы не засекли, не накрыли ответным огнем.
И вроде бы неплохой заголовок, но ему не нравится. Я еще подумал: «Строгий автор, такой может хорошо написать». Я тоже думал над заголовком, перебрал несколько вариантов, но ни в одном не было чувства, лиричности. А теперь меня осенило: «Катюши поют на рассвете». Обрадовался, но тут же подумал: «А как же скажу ему? Мне-то он ничего не говорил о своих записках. Если сошлюсь на Карелина, выйдет, что он разболтал их секрет».
Стороной сознания бежали мысли: «Уж не хочет ли посоветоваться по поводу своих записок?» Вполне возможно, что поэтому он и жался ко мне. Он в душе литератор, и ему для общения нужен человек, близкий по делу и по духу. Дружит же он с художником Судаковым. Сам рисует и к художнику тянется.
Являлись и другие догадки. Мы с ним земляки. Смотрел мое личное дело и увидел: земляки! Почти соседи. К тому же одногодки, и на фронте были примерно в одном положении,- наконец, он просто одинокий, ищет общения с человеком, который ничего у него не просит.
Вспомнил, как однажды зимой, в метель, он позвал меня и предложил погулять пешком. «Мало хожу,- говорил, словно оправдываясь.- На работе с восьми до восьми, сижу не разгибаясь». Шли по заснеженным улицам, пряча лицо в воротники пальто. Хотели зайти в Дом литераторов, но там у подъезда толпилось много писателей. Свиридов не хотел попадаться им на глаза. У ресторана «Арбат» нас свирепо оглядел сверкавший золотыми галунами швейцар. «Мест нет». Я предложил:
– А зайдем к Блинову. Он тут недалеко живет.
Свиридов нехотя согласился. Видно, очень хотелось выпить. Позвонили. Дверь открыл Андрей Дмитриевич.
– А-А… Иван. Проходите.
В коридоре мы разделись, прошли в указанную хозяином комнату. Дворцовая мебель, в шкафу светилась позолотой редкая, дорогая посуда. Тут Блинов узнал Свиридова.
– Николай Васильевич! Вы ли?
– Ну! А кто же?
– Вот хорошо! Я очень рад! Вы подождите, я сейчас…
И он метнулся на кухню.
На столе вмиг появилась батарея бутылок. Тут и египетский ром, и французский коньяк… А скоро и фирменная блиновская картошка подоспела. Выпили по рюмке, по второй… Блинов подступился к гостю:
– Николай Васильевич! Нам бы картона на твердые обложки прибавить, качество набора улучшить. В Туле неважно нас набирают.
Я дергаю его за штанину: «Дескать, о делах-то не надо бы…» Но Блинов тронул меня за плечо – ты, мол, не беспокойся. И продолжал свои служебные, деловые просьбы.
Любопытно, что, когда мы очутились на улице, Свиридов ничего не сказал о назойливых просьбах Блинова.
Андрей Дмитриевич потом у меня спрашивал:
– Вы с ним приятели?
– Да нет, случайно выходили из Комитета и вот – решили зайти.
– Ладно, ладно, Иван. Молодец, что не рекламируешь дружбу свою с председателем. Но я все вижу. Я мужик вятский и всякий нужный мне предмет под землей разгляжу. Председатель – это, брат, не шутка. Я к нему только вчера на прием ходил – так меня в очередь поставили, через неделю обещали к нему пустить, а тут смотрю – сам пожаловал. Нет, это великолепно! Пусть больше дает материалов, лучшие машины…
– Но я против того, чтобы вот так, дома, за столом…
– Ах ты, наивный человек! Да за рюмкой вина все дела и делаются. На Урале работал, в Донбассе, а простых вещей не понимаешь.
Как-то мы со Свиридовым снова шли по улицам зимней Москвы, и я снова предложил зайти к Блинову. Николай Васильевич не пошел. Видимо, представил, как бы нас встретил Блинов: «Во,- скажет,- повадились!…»
И прост бывал Свиридов, и строг, и деликатен.
На этот раз он крепко спал во времянке. И проспал часа три, а когда проснулся, мы пригласили его на веранду обедать.
Обычно молчаливый и с виду нелюдимый, на этот раз был он весел, оглядывал сад, говорил:
– Раскулачивать вас надо. И Фирсова, и Шевцова! Живете как господа.- Но
