Очень скоро я доподлинно знал: новой бузы в «Современнике» никто из моих начальников – ни Карелин, ни Свиридов – не хотел. Я очень дорожил их добрым ко мне отношением. Свиридов, кроме того, начинал мне нравиться. Нравился его сильный, глубокий ум, мудрость государственного человека, какая-то врожденная интеллигентность. Он был прост и деликатен,- казалось мне, во всех деталях понимал ситуацию с художниками, знал, как она может ему повредить, но в то же время не позволял себе побуждать меня идти против совести.
– Вы, может быть, не знаете, под кем мы ходим? – спросил меня Чукреев.
– Да, конечно, я в литературных сферах человек новый,- прозрачно намекал я на осведомленность собеседника.- Но я знаю, что единственно правильная политика – принципиальная политика. И не хотел бы для себя душевного дискомфорта; ведь если я вижу преступление и пройду мимо, даже не подав людям сигнала тревоги, я потеряю покой. Меня будут терзать угрызения совести. Вы же знаете классическую мудрость: бойся равнодушных. При их молчаливом согласии тебя и обманут, и предадут, и убьют.
– Да, я эту мудрость знаю, но она не подходит к нашему обществу. Нас уже давно и обманули, и предали. Осталось последнее – лишить жизни. Представляю человека, который в сорок пять лет вздумает пойти против заведенных порядков. Ему укажут на дверь, и тогда с ним случится третье действо: он останется без хлеба.
– Да, Ванцетий Иванович, ваша философия мрачновата. Спасибо за урок. Вразумили. И хорошо, что вы не встретились мне в пору, когда я работал в газете. Проникшись вашей мудростью, спрятал бы перо подальше. А я-то, неразумный, лез в драку, корчевал лиходеев – лишь чудом не свернул себе шею. Ну, ладно, еще раз спасибо за совет.
И когда Чукреев выходил из кабинета и уже взялся за ручку двери, я остановил его:
– К сожалению, не читал ваших книг. Принесли бы что-нибудь.
Мудрый человек с таким многозначительным именем – очевидно, от Сакко и Ванцетти – постоял у двери, потом улыбнулся и вышел.
Книг своих он не принес, а я не удосужился поискать их в библиотеках, но и сейчас меня занимает вопрос: о чем он писал в своих книгах? И вообще: какие мысли и чувства несут людям такие писатели? А ведь их много было в нашей литературе и, конечно же, еще больше развелось теперь, таких мудрых, всезнающих мужичков, которых трудно обмануть, предать и еще труднее оставить без куска хлеба.
В тот же день после обеда зашел я в редакцию русской прозы. Спросил Анчишкина – у него тоже имечко: тут тебе сразу и Владимир, и Ленин. Это как у нас в «Известиях» был Мэлор Стуруа, у того в имени еще больше значений: и Маркс, и Энгельс, и Ленин, и Октябрьская революция. Но человек был на редкость пустой и ненадежный.
Владлена Анчишкина в редакции не было.
– Он дома. Читает.
Кто-то сказал:
– Его с полмесяца не видно.
Позвонил ему домой.
– Его нет дома. Давно уж нет, недели две.
Табель в редакции вел младший редактор Маркус. Я попросил его взять табель и прийти ко мне.
С Маркусом произошел такой разговор:
– Сколько дней не было в редакции Анчишкина?
– Четырнадцать.
– А почему в табеле вы ставите отметку «был»?
Маркус замялся.
– Он так просил.
– Но вы же обманываете – меня, бухгалтерию, государство.
Позвонил в бухгалтерию.
– Вы начислили зарплату Анчишкину за последние полмесяца?
– Да, конечно. Он уже получил. Приходила какая-то женщина с доверенностью, и мы выплатили.
– А знаете ли вы, что он полмесяца не был на работе?
– Нет, этого мы не знаем.
Я положил трубку, сказал Маркусу:
– Вот видите – вы обманули и бухгалтерию.
– Я виноват. Что же мне делать?
– Садитесь. И коротко напишите мне докладную.
Я положил ее в портфель и никому ничего не сказал. Назавтра утром пригласил главного бухгалтера, спросил, как же это такой точный и строгий финансовый орган, как наша бухгалтерия, платит человеку зарплату, которую тот не заработал?
– Его отпускал директор.
– Директор? Вам так сказал Юрий Львович?
– Да, сказал.
– Но у Анчишкина есть непосредственный начальник – это заместитель главного редактора, и есть прямой начальник – главный редактор. Я сейчас в двух этих лицах и, представьте, о причинах отсутствия Анчишкина ничего не знаю. Но если бы и я, и директор отпустили Анчишкина, то не на две же недели! Вы в таком случае, как я понимаю, должны потребовать приказ, распоряжение.
– Да, Иван Владимирович, вы правы. Тут явное нарушение.
– Поправьте.
– А как?
– Не знаю. Дела денежные, деликатные. Вам лучше знать, как их вести.
Я отпустил главного бухгалтера, а через два часа она мне позвонила:
– Анчишкин сдал деньги. Все в порядке.
И тут же зашел Анчишкин.
В минуту я передумал все: Анчишкин – главное колесо в прокушевской машине. Работник никакой, по несколько дней не бывает в редакции. Знает одно: натаскивать в план москвичей. И, как правило, только еврейской национальности. Таких людей на пушечный выстрел нельзя допускать к книжному делу, а он руководит огромной редакцией – полтораста книг в год!
И еще подумал: «Они не пожалели Блинова, фронтовика, командира пехотного батальона, инвалида войны, а во мне копошится жалость. Такие мы, русские люди!»
– Вас не было в редакции четырнадцать дней.
– Читал верстки, рукописи.
– Я вас не отпускал.
– Меня отпускал директор.
Посмотрел Анчишкину в глаза, он дрогнул, опустил голову.
– Пишите заявление с просьбой освободить вас по собственному желанию.
– Да вы что?… Кто вам дал право решать такие вопросы без директора?
Анчишкин встал. Высокий, сутулый – оступил на несколько шагов, точно уклоняясь от удара; растерянно стоял, не зная, что делать.
– Пишите заявление, иначе доложу в Комитет, добьюсь увольнения за прогул и запишу в трудовую книжку.
– Иван, ты что, серьезно? Какая тебя муха укусила?… Кто же так поступает
