на станции Чертково. Расставить их по четверо! Отсчитайте пятнадцать рядов! Готово? Выведите их наружу!
А на протесты писарей, кричавших, что на места посылают совсем других пленных, не тех, которых капитан назначил, что эти люди идут вовсе не по списку, он отвечал:
— Ничего, все равно австрийцы, сукины дети, мать их и вашу…
Так Швейк с Мареком оказались на вокзале, а затем их вместе с восемнадцатью другими загнали в вагоны, и на третий день утром они прибыли в Каменку, где казак отвёл их в центр города и передал городской управе, чтобы та, в свою очередь, распределила их между крестьянами, пожелавшими получить пленных для работы в полях.
Их послали во двор, где они и расселись на брёвнах, приготовленных к пилке. Когда приставленный к ним городовой, прогуливавшийся со двора на улицу и обратно, отошёл, пленные снова принялись за свою излюбленную работу — выискиванье вшей.
К десяти часам пришёл чиновник и привёл крестьян. Они обступили пленных и начали выбирать, обращая внимание главным образом на фигуру, и в уме прикидывали работоспособность каждого.
— Этот, кажется, будет хорошим работником, — указал чиновник кнутом на Швейка, красное лицо Которого светилось восторгом от того, что столько людей им интересуется.
Бородатый мужик в высоких сапогах, из которых у него выглядывали пальцы, подошёл к Швейку, взял его руки в свои, с видом знатока ощупал его и сказал:
— Да, это будет первый; надо ещё двоих хороших.
— А зубы ты не хочешь посмотреть? — вежливо спросил Швейк по-чешски, открывая рот. — Ну-ка, на, посмотри, какие у меня клыки.
— Есть хочешь? — завертел головой крестьянин. — Ну, сейчас ещё, брат, нельзя, сперва заработай!
Затем он посмотрел на Марека, ощупал его мускулы, потом взял его руки в свои и отрицательно помахал головой:
— Сильный, но белоручка.
— Эй ты, не позорь моего друга, — вступился за него Швейк, — ты будешь доволен, если мы к тебе пойдём чернорабочими. Ты будешь только удивляться нашей работе.
— Ничего, научится, — убеждённо сказал чиновник крестьянину, который не спускал глаз с Марека и не мог решиться.
Мужик подтолкнул Марека к Швейку и стал искать третьего. Но пленные уже были разобраны, возле каждого стоял мужик, держа на нем руку, а на брёвнах остался только жёлтый, словно больной, солдат.
— Бери этого, — приказал чиновник мужику, который не знал, что делать — Бери, у тебя два очень хороших, а этот тоже будет работать неплохо.
И сам подвёл несчастного солдата к Мареку.
— Ты что — венгр или что? — спросил его Швейк.
— Словак, дружище, словак, — смущаясь, отвечал спрошенный. — Я из Штявниц у Тренчина.
— А не тот ли ты самый, которого один раз зимою выгнали из кабака Маглая, — спросил Швейк с интересом, — ты там напился, не хотел платить, и тебя ещё потом начисто обокрали?
Чиновник согнал крестьян вместе, взял у писаря инструкцию, принесённую из канцелярии, и прочёл, как крестьяне должны обращаться с пленными. Они должны строго следить за тем, чтобы пленные не убегали, чтобы у них не было связей с женщинами, они не должны их заставлять работать больше, чем работают сами, должны давать им есть то, что едят сами. Затем он отослал писаря прочь, а сам продолжал толковать с крестьянами.
— Австрийцы — люди хорошие и хорошие работники. Вы будете ими вполне довольны, я написал в лагерь, чтобы они прислали людей, особенно старательных и сильных. А теперь, ребята, по рублю на водочку! — весело воскликнул он, пощёлкивая пальцами по шее.
И крестьяне не особенно охотно начали вытаскивать из карманов кисеты с деньгами и давали чиновнику по рублю.
Бородатый крестьянин, который называл себя Трофимом Ивановичем, чтобы его новые работники знали, к кому они едут, повёл Швейка, Марека и словака Звержину на базар, запряг там в низкую тележку двух лошадок, предложил пленным сесть и, влезая на телегу сам, крикнул на лошадей: «Ну, вали, вперёд!»
Выехали из города. Перед ними расстилались бесконечные поля, засеянные пшеницей, уже местами скошенной и сложенной в копны так, как в Чехии складывается сено.
Крестьянин, указывая на поля, сказал:
— Мы уже тоже покосили. Остаётся скосить сено, да не было времени, а потом возить будем. Хлеба — слава тебе, Господи. Ну, скоро к хате доедем.
Поля пшеницы перемешивались с полями подсолнухов, с лугами. Травы местами уже начали высыхать. Швейк, который понял, что они должны будут косить сено, сказал словаку:
— Видишь, какие они хитрые, у них сено сушится на корню.
Через четыре часа они приехали в деревню, где им вышло навстречу много женщин и детей, смотревших на них со страхом, и въехали во двор, где хозяина ждала хозяйка с двумя взрослыми дочерьми.
— Вот австрийцев привёз, — сказал им Трофим Иванович, соскакивая с воза.
— Рупь чиновнику за них заплатил. Наговорил он мне много, что с ними нам нужно делать. Хорошо их кормить, пять рублей в месяц каждому платить и не пускать их с бабами спать.
Дочки громко рассмеялись, а крестьянин распряг лошадей, взял гостей за рукава и сказал:
— Пойдём-ка обедать.
Они вошли в грязную, тёмную комнату, где на стенах, сложенных из простых брёвен, висели в углу, в паутине, иконы, блестевшие бронзой и позолотой. С одной иконы важно смотрело лицо Христа, а с другой — горько улыбалась богородица.
— Ну, садитесь у нас, — показал хозяин на лавку. Хозяйка и девушки остались стоять у дверей. Затем, привыкнув немного к военной форме иностранцев, они постепенно начали засыпать пленных вопросами:
— Ну, как у вас? Жена есть? Дети тоже? Земля есть? Капуста у вас растёт?
— Это моя хозяйка, а это дочки, — поспешил объяснить Трофим Иванович. — Это Наташа, а это Дуня.
Дуняша, пышная девушка, роскошная грудь которой обтягивалась кофтой так, что кофта чуть не лопалась, сняла с головы Швейка фуражку и погладила его по голове. Затем, недоверчиво посматривая на Марека, заглянула ему под козырёк и сказала отцу:
— У них рогов нет, а глаз двое. А батюшка в церкви сказал, что они антихристы, что глаз у них посреди лба и только один, и рога на голове, как у быков. Может, это не австрийцы?
— Дурак ваш батюшка, — решительно сказал отец, — Дурак, говорю. Они люди, как и мы, и все грамотные. Чиновник говорил, что они даже арбуз вилками едят. Ну-ка, давайте обед!
Из огромной печи, стоявшей в другом углу, хозяйка вытащила ухватом закопчённый чугунок, а дочери поставили посреди стола большую деревянную чашку и положили на стол пёстрые деревянные ложки. Потом Трофим Иванович встал, подошёл к иконам, за ним последовали женщины, и все они начали широко креститься и кланяться.
— Они молятся перед обедом, — заметил Марек.
Словак Звержина нерешительно встал, присоединился к ним и, бия себя в грудь, по-католически крестил маленькими крестиками свой лоб, рот и грудь. Швейк, видя, что моление принимает затяжной характер, также решился:
— Я буду молиться с ними тоже, скорее отделаюсь. Должно быть, господь Бог за такое усердие даёт им большой обед.
Швейк встал возле самого крестьянина, начал усердно кланяться, креститься, и взгляды всех молившихся после окончания процедуры с большой любовью остановились на нем.
— Вот человек набожный, хороший и по-нашему умеет молиться.
— А он молиться не умеет, — попросил Швейк извинения за Марека, когда они сели за стол, и,
