ОДИССЕЯ ШВЕЙКА
Зажав под мышкой шапку, Трофим передал пленных писарю в канцелярии земской управы. Тот, даже не посмотрев на них, сейчас же решил:
— Завтра вас передам другому хозяину на работу. Заявлений много. Идите во двор, и там вам баба скажет, где вы будете спать.
Трофим простился с ними. Он пожелал им счастливого пути и на прощанье сказал:
— Деньги не пропейте, ребята, душ своих не губите, сторонитесь женщин и сапоги себе купите.
Эти советы, а особенно последний из них, были весьма полезными. У ботинок Марека прогнила подошва, башмаки Швейка были похожи на раскрытый рот крокодила, и когда оба они оказались в тёмной, грязной комнате, где вши шевелились в соломе, то начали серьёзно поговаривать о сапогах.
— Да ведь они, наверно, стоят рублей пятнадцать, — покачал головой Марек,
— а у нас всего по десяти.
На что Швейк самоотверженно ответил:
— Так я что-нибудь в поезде выпрошу.
— Ничего не покупайте, — сказал человек, который, лёжа под лавкой в углу, перевернулся и которого они сперва не заметили. — А к крестьянам на работу больше не ходите. Что ж, разве вы приехали в Россию на работу? — продолжал он, вылезая из-под лапки. — Десять рублей за лето заработали и остались босыми. Десять рублей до весны заработаете и будете совершенно нагими и босыми. И будете все время падать ниже и ниже день ото дня, а на старости лет куда? Пасти гусей?
Человек, ковыряя в носу, замолчал. Затем высморкался на землю и, смотря им поочерёдно в глаза, начал говорить ещё громче.
— Ребята, я вижу, что вы из Праги. Не скрывайте этого. Я это сразу вижу. И вижу, что вы воробьи старые, но по пленной части — новобранцы. А я зато в этих делах собаку съел. Я в плен попал на третий день после объявления войны. У вас десять рублей, — сказал он торжественно, — а в Сибири, приятели, две копейки фунт хлеба, за копейку два яйца, пятак — заяц, за гривенник — метр краковской колбасы, а кипятка и не выпьешь, махорка четыре копейки! За десять рублей вы проживёте зиму, как бароны. Плюньте на их работу, борщ и кашу. Лозунгом каждого приличного пленного зимою должно быть: на отдых, в Сибирь, Сибирь, Сибирь! — Человек погладил себя по длинной рыжей бороде, затем отрекомендовался: — Я — Горжин, старший официант самых лучших пражских и венских ресторанов.
— Иосиф Швейк, Прага, пивная «Битва у Калиха», — поспешил представиться Швейк первым.
А Марек, посматривая на оборванца, на котором развевались заплаты, как флаги, не мог удержаться от смеха:
— Я — Марек, вольноопределяющийся. Но старшего официанта я себе не таким представлял.
— На тебе, приятель, интеллигентного тоже мало осталось, — весело заметил Горжин. — А потом только позавчера я убежал из Ростова, из шахт, попал в лапы к казакам, и только через четырнадцать дней мне удалось улизнуть. Ребята, бойтесь в России царя и шахт. Ничего нет худшего на свете. Там ты раб, издерёшься весь, а потом тебя засыплют камни. Если не захочешь работать, казаки тебя запорют кнутами. И за весь день ты там не услышишь ничего другого, как мать и мать, перемать.
— Но ведь это же царь хотел запретить, — важно заметил Швейк, — и приказал совету министров заготовить соответствующий указ. Министры созвали совет, в тот же день написали указ и дали подписать царю. Он читает: «Мы, Николай, божьей милостью царь и самодержец всея России, князь финляндский и прочее, и прочее, приказываем всем нашим подданным, что если кто-нибудь с сегодняшнего дня выругается по матушке на другого, то он будет наказан пятьюдесятью ударами кнута, сослан в Сибирь на работу в свинцовые рудники. Дан в Петербурге и так далее». Царю это очень понравилось. Он ищет перо, чтобы подписать, зовёт камердинера: «Скорей перо принеси!»
А камердинер подлетает к лакею и кричит: «Ты не видал пера… мать? А где же оно… мать?»
Царь это услышал и подумал: «Пора запретить. И где всему этому русский человек научился?» Он взял окунул перо, подписал «Николай», но в это время посадил большую кляксу и с досады как закричит: «…мать!»
А затем этот указ разорвал, новый не написали, а того камердинера сослали в Архангельскую губернию.
— Смотри, дорогой, с такими историями ты будь поосторожней, — ласково заметил ему официант, — и такого особенно ничего не говори, старый осел, особенно при людях. Тебе бы это обошлось очень дорого. Не обижайся, приятель, за то, что я тебя назвал ослом, считай это за отцовское предупреждение.
Швейк был ему очень признателен:
— Ты прав. Ты, парень, мне нравишься. В это время открылись двери, и к ним вошёл писарь из канцелярии, а за ним огромный волосатый крестьянин в разорванной рубахе. Писарь показал ему на пленных и сказал:
— Вот три штуки, работники хорошие, выбирай. Крестьянин стал мерить их с головы до ног взглядом, пытливо прикидывая на глаз.
— Мне только одного, а если бесплатно, то и двоих возьму.
— Бесплатно, но рубаху им дашь, сапоги купишь, полушубок выдашь, — торговался с ним писарь, — для этого есть закон, так приказано правительством.
Мужик снял с головы баранью шапку и почесал у себя в затылке, вздыхая:
— Вот так законы начальство издаёт! Ну хорошо, я все им куплю… Ну, эти два.
И он показал на Швейка и на Горжина.
— Ты возьмёшь их с собой? — спросил писарь.
— Рано утром я за ними, ваше благородие, приеду.
— Я, хозяин, не пойду с тобою, — отозвался Горжин, — до тех пор, пока ты мне рубашку, сапоги и шубу не принесёшь. На это есть закон,
— Дома тебе все дам, — пообещал крестьянин.
— Как дома? Где же ты возьмёшь? У самого разбитые сапоги, а шуба — одна дыра, — стоял на своём Горжин. — И, кроме того, работать не умею, сам я механик-оптик, умею делать только очки. А есть у тебя фабрика очков?
— А я никогда в жизни не работал, — отозвался Швейк. — Я только на аэроплане летал. У меня все летит вверх. Запрягу быков, наложу воз сена и сразу лечу под облака. Из всего могу самолёт сделать. Я иначе не могу, у меня такая натура, — добавил Швейк.
Крестьянин стал размышлять, колеблясь, не зная, что делать, и вопросительно посмотрел на писаря. Тот зашептал:
— На чай даёшь?
И когда мужик утвердительно кивнул головой, он быстро выбежал за ворота и позвал с улицы городового. Городовой пришёл и без дальних разговоров перетянул всех трех пленных тесаком по спинам:
— Вот тебе очки, вот тебе аэроплан, а вот тебе автомобиль. Черти австрийские, морды германские, не хотите уважить русского человека? Бери их! — закричал он на крестьянина. — Сейчас же их бери, я вас научу слушаться приказов начальства!
— Мне нужно на базар ещё идти, — отговаривался мужик. — Я с арбузами на базаре, и жена там. А с базара заеду за австрийцами. Спасибо тебе, что за леность им всыпал. — И все трое вышли на улицу, оставив пленных одних.
— Огрел он меня здорово, — признался Швейк, почёсываясь спиной о косяк. — Да, они строгие; конечно, строгость должна быть с пленным. Что бы он был за полицейский, если бы не был строгим?
— Вот такому балбесу ничего не стоит человека убить, — волновался Горжин.
— «Хочешь работать? Не будешь? Вот тебе!» Черт возьми, если бы я мог такому полицейскому разбить нос!
