представился. — Значит, у барина служить будешь? Будешь ему чистить сапоги, вычистишь так, чтобы они зеркалом были, из шинели пыль выбьешь, самовар поставишь, печки растопишь, воды наносишь. Да, да, много работы будет! Коридоры выметешь, натрёшь полы.
И добрый Семён Павлович перечислил всю ту работу, которую делал он вместе со всем персоналом. Потом он принялся посвящать Швейка в тайны дома.
— Кухарка Нина Федоровна ни черта не стоит. Она больше, чем тебе полагается, мяса ни за что не даст. Спирту от неё никогда не достанешь. Сама, сукина дочь, водкой горло полощет, гости бывают у нас часто, гуляют часто, и, если хочешь, в бутылке на дне всегда что-нибудь да останется. Потом не забудь, что я тут, и когда ты, пёс австрийский, что-нибудь получишь — не забудь про своего друга, принеси. Капля идёт на пользу, а влага не вредит. Прости, господи, грехи мои!
Дворник щёлкнул себя пальцем по шее, подошёл к почерневшему образу в углу, перекрестился перед ним и сел возле Швейка на кровать.
— Ну а горничная Зинаида Сергеевна — это вот штучка, ох, бедовая! Она бы и с офицерами могла ходить спать, с этой уж будь поосторожнее; сама не курит, ну а папиросу у барыни свистнет и мне, бедному, принесёт. И рюмочкой ликёру меня не забывает! Вот если бы, братишка, ты мог с ней так вот, — и Семён Павлович сделал красноречивый жест пальцами, — ох и сладко бы тебе было жить у нас! Она, может, и ключи у барыни взяла бы для тебя! — Дворник посмотрел молитвенно на икону, как бы призывая её на помощь в этом деле, и вздохнул: — А твой товарищ, что же, будет барыне шить? Она щеголиха. Если он ловкий, то может попробовать и барского мясца, у неё в голове ветер. Офицер тут один с ней завёл шуры- муры, но она больно мужа боится. Говорят, что он на дуэли из-за неё нескольких тут порубил. Он немец, а с немцами шутки плохи! Вот я тебе покажу, где ты будешь жить.
Он повёл Швейка в заднюю комнатку. Это была маленькая и тёмная каморка с двумя железными койками и соломенными тюфяками, столиком, двумя стульями и рукомойником. Швейк распаковал прежде всего свои вещи, а потом начал развязывать вещи товарища. В это время в сопровождении горничной пришёл пискун.
— Эта девчонка ничего, — сказал он задумчиво, расчёсывая волосы, — ну а от барыни у меня идёт голова кругом! И чего только она не хочет! Да, дружище, вот где будет работы!
— Да, тут работы много, — задумчиво сказал Швейк, растягиваясь на койке,
— дворник говорил, что барыня шуры-муры любит заводить, а если ты ещё и девчонку эту приберёшь к рукам… — говорил Швейк, смотря в потолок.
— Я об этом не думал, — отвечал пискун, — но чего только она мне не наговорила! Она хочет и летнее платье, и блузу, и бельё, и костюмы, и пальто, и шубы. Тут пришлось бы работать не до наступления мира, а до второго пришествия. И говорила, что будет сама помогать мне, что когда полковник в канцелярии, то у неё много времени. Это значит, мне придётся, как рабу, шить все время без перерыва!
Швейк против своего обыкновения молчал. Пискун сочно выругался и, когда даже и на это Швейк не отозвался, спросил:
— Что с тобой, что ты об этом скажешь?
— Я вспомнил о Мареке, — печально произнёс Швейк. — Почему он не с нами? Он бы тебе во многом помог. И кто знает, не повесили ли его? И на кой черт эти твари к нам приехали из Австрии?
— Да, парня этого жаль, — заявил пискун, — но я думаю, что он сидит под арестом. Дружище, — портной понизил голос, — это я тебе говорю секретно: так, как он сделал, так революцию не делают. Так с буржуазией не воюют. Я тоже хотел налететь на них, а потом сказал себе: «Подожди, лучше напусти вшей на них, а когда вошь их будет есть — это будет их жечь больше, чем если им что-либо скажешь. Да кроме того, за вшей не арестовывают». — Пискун нагнулся к самому уху Швейка: — Смотри, я предложил свои услуги этой твари, а кто знает, может, я анархист и сделал это нарочно! Она думает, что она на мне сэкономит, но если я доберусь до её тела, какой я вред принесу Клагену! Ты ведь знаешь правило солдата? Уничтожать врага и делать ему как можно больше вреда.
В ответ на это объявление войны Швейк заметил:
— Я вместе с тобой открою фронт и буду приносить вред горничной или кухарке.
Итак, Швейк начал свою новую службу и делал все так, что барон Клаген был им совершенно доволен. Его сапоги сверкали, в комнатах полковника было чисто, и, когда после субботней уборки полковник похлопал Швейка по плечу и заметил, что такого парня он ещё не видел, Швейк на эту любезность сказал:
— Осмелюсь заметить, я у таких господ, как вы, господин полковник, служил. Господин фельдкурат Катц был такой пьяной свиньёй, что несколько раз все облевывал, а господин обер-лейтенант Лукаш, кроме пьянства, страдал от преследования женщин. Осмелюсь доложить, господин оберст, что у господина фельдкурата Катца порядок соблюдать в комнатах было трудно. Но я человек внимательный, и раз, когда извозчик привёз его домой с торбой на морде, которую он натянул на господина фельдкурата, как на свою кобылу, когда он ей давал овёс, я купил за крону у извозчика эту торбу и всегда, когда видел, что господин фельдкурат готовится поехать в Ригу, завязывал ему рот этой торбой, чтобы он блевал в неё и чтобы потом мне не приходилось убирать комнату.
Через несколько дней, когда Швейк однажды ставил на дворе самовар, раздувая его голенищем, как мехами, его позвал к себе дворник:
— Осип Швейкович, иди сюда, я к тебе товарища привёл.
В коридоре стоял Марек. Швейк сейчас же его повёл к себе в комнату и, задыхаясь от радости, стал его обо всем расспрашивать.
— Убежал? Тебя хотели повесить или застрелить?
— Ни то ни другое, — усмехнулся вольноопределяющийся. — Я в православной роте. Приходи к нам как-нибудь, посмотришь.
— Дружище, — рассказывал он Швейку, когда тот отнёс самовар, — никогда я в жизни не видел того, что делает Горжин. Он — тринадцатый апостол: половину лагеря переманил в православие, а в воскресенье в соборе сто наших сразу будут креститься. Ребята отпускают длинные бороды, каждый ищет себе крёстного отца, чтобы что-нибудь получить от него в подарок, и учится подписываться по-русски. Если Чехия добьётся независимости, то мы привезём с собой отсюда целую кучу попов, больше, чем праотец Чех пригнал с собой на гору Ржип скота. По этому случаю во всей России восторг. Гудечек стал самым религиозным во всей роте. Дочь одного полковника учит его азбуке, и он после обеда ходит к ней читать Евангелие. Отец Иоахим намеревается учить его богословию, чтобы он вышел в попы.
— Да, этот Гудечек пойдёт далеко, — заметил Швейк, — а ты что, тоже перейдёшь в православие?
— Я атеист, — сказал Марек, — но если меня захотят выгнать из этой роты, то я тоже перейду. Вера как вера.
— Я бы тоже перешёл, — решил Швейк. — Но я бы хотел иметь не крёстного, а крёстную, чтобы она во время крещения подержала меня на руках.
Отец Иоахим считал себя духовным пастырем, который на небе кое-что значит. Святой дух сходил на пленных, и барак, в котором разместилась православная рота, для тех, кто стремился в лоно православной церкви, уже сделался тесным; все воры, бездельники, лентяи, авантюристы, вшивцы, хитрецы, которые считали плен неизбежным злом, обращались к попу за протекцией перед русским богом. И батюшка верил так же, как доктор Крамарж, что наступает время всеславянского единения.
Он ковал железо, пока оно было горячо. Днём он вёл с пленными духовные беседы и говорил о значении славянства, объединяющегося вокруг матушки Москвы. Где-то он раздобыл книги о Гусе и Коменском и цитатами из них скрашивал свои проповеди. Но чехи у него путались с черногорцами, королевство чешское у него лежало где-то на берегах Адриатического моря, и такая же путаница была потом в его речах.
— Братья, — пламенно говорил он, — кто из вас не знает, что река Молдава до того времени, пока вас немцы не победили на Белой горе и не поработили вас турки, нашими предками назывались славянским именем Влтава? Кто из вас забыл короля Яна, который с нашим славным союзником Францией воевал у Крещатика, а потом стал епископом чешской церкви и ушёл в изгнание в Амстердам, чтобы там написать книгу «Лабиринт мира и рай сердца», за что и был осуждён и сожжён в Констанце? Разве вы не
