показывая камень, спрашивали, что с ним делать: забросить ли его в поле, или оставить на дороге.
Рота во время работы была похожа на детей, которые играют в камешки. По общему соглашению был введён принцип разделения труда: одни решали, какие камни куда идут, другие готовили ямки, а третьи зарывали.
— Так, когда мы были маленькие, мы зарывали дохлых воробьёв, — говорили некоторые.
Все единогласно признали, что впервые они себя почувствовали хорошо в России. В лесу за гумнами и по берегу реки было много ягод, а если через четырнадцать дней инженеры дадут денег, то до мира можно легко продержаться.
Больных почти не было, и доктора «ловили мух». Ванек ходил вместе с пленными на работу, чтобы послушать их разговоры, а Марек в деревне познакомился с прекрасной еврейкой, говорившей по-немецки, и ходил к ней совершенствоваться в чешско-русско-немецко-еврейском языке.
— Братцы, — позвал однажды Горжин, — подите-ка, помогите вытащить камень, — такая глыба, что не могу её даже с места сдвинуть.
И он показал ногой на небольшой песчаный камень, величиной с кирпич.
— Сейчас, приятель, — отозвался пискун, — вот только дай мне закопать эту глыбу.
— Такой камень, — посмотрел на них Швейк, — ты можешь выбросить, если захочешь, глазами. Смотри на него и думай, чтобы он за тобою пошёл, а потом взглядом брось его в поле. Это называется гипнотизм, испытание воли. Он за тобой полезет, куда хочешь, вот что может делать сила воли. Я читал об этом книжку.
— Так вот делали итальянцы, — подоспел к разговору Смочек. — Когда я был в Италии на постройках, то у нас в партии был такой гипнотизёр. Однажды мы взрывали скалу динамитом, он выбрал себе большую глыбу, приблизительно в две с половиной тысячи кило, и впился в неё глазами. Минуты две смотрел на неё пристально, а потом начал качать пальцем. Глыба сперва шевельнулась, затем повернулась и наконец потащилась за ним туда, куда он хотел.
— Ребята, не разговаривайте, идёт полковник со своей женой, — сказал Ванек.
Полковник со своей дамой шли на прогулку. Она, в белом прозрачном платье с узкой юбкой, едва переставляла ноги, глядя на работу пленных. Возле некоторых она останавливалась и о чем-то их спрашивала, одаривая всех своей неотразимой улыбкой.
— На ней ничего нет, кроме этой юбки, — сказал Смочек, просматривая её против солнца.
А она, как бы чувствуя, что говорят о ней, остановилась и легко ударила его зонтиком.
— И не жарко вам в этом мундире со столькими заплатами?
— Я уж привык, — краснея, сказал Смочек. Старый Головатенко засмеялся:
— Посмотри-ка: солдат, а стыдится женщин. А ну, скажи-ка, брат, почему у тебя столько заплат на мундире?
— Когда я был в Омске, — сказал Швейк, притворяясь, будто он разговаривает с Горжином и не обращает внимания на Головатенко, — так у нас там в бараке был один мадьяр, он тоже ходил в мундире вот с такими заплатами. Оказывается, на фронте он был знаменосцем. Когда русские забирали их полк в плен, он, увидев, что со знаменем убежать нельзя, сорвал его и спрятал у себя в брюках. А потом, опасаясь, чтобы русские не нашли, он взял и зашил его к себе в мундир, а на мундир нашил заплаты.
Полковник навострил уши, а Швейк продолжал:
— А с одним полком случилось так, что когда русские наступали, то полковой казначей не успел спрятать полковую кассу, а в ней были одни тысячные. Тогда он сшил две рубахи, и между ними напихал, как вату, кредитки. Ну а когда оказался в плену, то все нашивал на эти рубахи заплатки, чтобы кредитки не промокли и не испортились. Ну да, такой миллион скрывать несколько лет не шутка. Такая штука случилась у нас в Сврабове. Один голубчик скопил несколько тысяч и спрятал их в козьем хлеву, а коза в это время была в интересном положении, и у неё появилась странная прихоть — аппетит на бумагу; она взяла и сожрала деньги. Так он потом от злости взял и продал её мяснику на убой вместе с этими тысячами за шесть золотых.
После этого разговора полковник вдруг загляделся на Смочека, как кот, почувствовавший мышь. Он нагнулся к нему, похлопал его по плечу и сказал властно:
— Идите за мной, у меня есть старый мундир, я вам отдам его. Вам, наверное, в этом очень жарко.
— Покорно благодарю, — усмехнулся Смочек, — но я побуду и в этом. Я не хочу носить русскую форму.
— Если вам я её даю, так вы её должны хотеть, — заорал полковник, уверенный, что он уже знает причину, по которой пленный так льнёт к этим тряпкам. — Ну, шевелись! Я сказал, что я вам дам форму, так значит дам. Я не позволю, чтобы вы своими тряпками позорили роту!
Он собственноручно взял Смочека за шиворот и поднял его с земли. Потом позвал двух солдат и приказал вести его в канцелярию. Сам он быстро вернулся, сообщил по дороге Евгении Васильевне, что за птицу он поймал.
— Может, у него австрийское знамя, а может, деньги зашиты. Деньги я оставлю себе, а знамя пошлю прямо в Петроград военному министру. Я думаю, меня не минет Анна или Владимир.
Когда вечером пленные возвращались к сараю, то они увидели, как на куче тряпок сидел Смочек и выбирал куски, подходящие для заплаток. На нем была надета форма старого Головатенко со срезанными погонами.
— Я защищался, как лев, но они силой стащили с меня мою одежду. Чего-то они там у меня искали. Швейк, тебе бы нужно было за это раскроить физиономию!
Как только пленные уселись за похлёбку, прибежал полковник со своей дамой. Та пытливо начала рассматривать пленных и, остановившись на Швейке, указала на него пальцем взводному:
— Два пуда песка! Каждый день после работы стоять два часа!
Через десять минут после этого бравый солдат Швейк стоял на часах у ворот сарая с мешком, наполненным глиной. И в ответ на насмешки говорил:
— Я страдаю невинно. Я ничего плохого не хотел сделать. Ну да что хорошего может человек ожидать от такой курвы. Ничего, у меня болела спина, а теперь я её выправлю.
ЛЕТО И ОСЕНЬ
Митрофан Фёдорович Лавунтьев, главный инженер отряда, ремонтировавшего и строившего дороги за русским фронтом, был человеком, который ревностно следил за своей репутацией и за своим честным именем. Раз пообещав пленным выдать деньги на руки, он не хотел, чтобы впоследствии о нем говорили, что он не выполнил своего честного слова. Поэтому он сговорился со своим братом, который в это время был капитаном артиллерии в Минске, чтобы он заехал к нему в субботу на автомобиле. В этот день полковник вместе со своей Евгенией уехал в штаб какого-то расположившегося на отдых полка в гости. Инженер Лавунтьев к приезду брата приготовил деньги и расчётные листы и расположился за маленьким столом в леске, где работали пленные. В этот день работа уже заканчивалась. Дорога была уже проложена, на её поверхность набросали молодых деревьев и веток. В общем, дорога была похожа на улицу, украшенную деревьями, словно в праздник, или на зелёный ковёр, пахнущий смолой. И пока по этому ковру ещё никто не проехал, он казался крепким и красивым.
В ожидании брата Митрофан Фёдорович делал вид, будто очень важно, чтобы каждая веточка лежала / одна возле другой на одинаковом расстоянии; он нагибался, поправлял их и все время посматривал в лес.
Наконец показался автомобиль. Митрофан Фёдорович пошёл навстречу двум офицерам и радостно с ними поздоровался. Потом он собрал всех пленных в кучу и сказал, что приехало большое начальство, которое контролирует работу, и попросил их высказать свои пожелания и жалобы. Затем приехавший капитан обратился к ним сам:
— Пленным в России очень плохо, русское правительство об этом знает хорошо. Чтобы устранить этот недостаток, оно учредило особое управление для сохранения денег, принадлежащих военнопленным.
