Бессмертные

мощность кондиционеров, потому что она замерзла, и ее тело покрылось мурашками.

— Это самое лучшее из всего, что произошло со мной за целый день, — произнес Джек.

— Со мной тоже. Знаешь, я возвращаюсь в Калифорнию.

— Я буду приезжать туда. Часто.

— Это хорошо, дорогой. Я должна работать. Нечего просиживать в Нью-Йорке задницу, это ни к чему хорошему не приведет.

— Задница у тебя замечательная. — Джек посмотрел на часы — это были те самые часы, которые она когда-то давно подарила ему. — О Боже! — воскликнул он. — Мне уже пора. — Он вскочил на ноги, морщась от боли, застегнул брюки, сунул ноги в туфли и уже был готов идти. Она все еще лежала распростертая на диване, голая, волосы на голове растрепались и напоминали птичье гнездо, косметика на лице размазалась.

— Мне нужно несколько минут, чтобы привести себя в порядок, — сказала она.

— Да, конечно, — отозвался он. Она прошла в ближайшую ванную, в которой какая-то заботливая душа, зная предназначение дома, приготовила всевозможную косметику и духи, и стала приводить в порядок лицо. Как всегда возбужденный после секса, в ванную вошел Джек и присел на биде. В руках он держал бутылку содовой.

— Ты думаешь, в Лос-Анджелесе у тебя будет все хорошо? — спросил он.

— Надеюсь, любимый. Я же еду туда не в первый раз. А что?

— Трудно возвращаться к прежней жизни. Где ты остановишься?

Она пожала плечами.

— Сначала в “Беверли-Хиллз”. Потом не знаю. Может, сниму себе что-нибудь, пока не куплю дом.

— Если тебе что-нибудь нужно, я могу позвонить Фрэнку или Питеру.

— Да все будет нормально. — Она была в этом уверена. Живя в Нью-Йорке, она очень часто виделась с Джеком — можно сказать, она даже успела привыкнуть к этому. Президент ночевал в “Карлайле” гораздо чаще, чем кто-либо мог предположить, и это наверняка было зафиксировано в дневнике бедняги Тимми Хана.

В Лос-Анджелесе у нее уже не будет такой возможности — не может быть, — и она думала об этом с ужасом. Прошло пять лет с тех пор, как по настоянию Милтона Грина она уехала из Калифорнии, и тогда она думала, что уезжает навсегда. Она переехала в Нью-Йорк, чтобы начать там новую жизнь, стать серьезной актрисой, выйти замуж за самого популярного драматурга Америки — в общем, стать личностью, заставить всех забыть, что она просто голливудская “белокурая красотка”. Теперь она возвращается — без мужа, без работы, скованная все тем же контрактом, который она пыталась расторгнуть, когда впервые познакомилась с Милтоном. Казалось, с тех пор прошла целая жизнь.

Она взглянула на свое лицо в зеркале, затем повернулась к Джеку — в уголках глаз у нее сияли капли слез — и заплакала:

— Ох, Джек, я так боюсь.

Он поднялся, поставил бутылку с содовой, обнял ее и крепко прижал к себе. Понемногу она успокоилась, только тогда он выпустил ее из своих объятий и произнес тихим и нежным голосом, но отчетливо и серьезно:

— Никогда ничего не бойся.

36

И все же страх с новой силой охватил ее, уже в самолете, по пути в Лос-Анджелес.

Пять лет, говорила она себе, это большой срок. В глазах всего мира она по-прежнему оставалась блондинкой номер один, но ее имя в титрах кинофильмов уже не обеспечивало огромных кассовых сборов, а истории о ее опозданиях на съемки и личных проблемах отпугивали режиссеров и продюсеров. Это бы еще можно было пережить, но вот сознание того, что она возвращается в родной город, как побитая собака, приводило ее в отчаяние.

Эта мысль не давала ей покоя. Она поселилась в бунгало отеля “Беверли-Хиллз”, в том самом, где начинался ее роман с Ивом и закончилась супружеская жизнь с Артуром, но через неделю переехала в дом Фрэнка Синатры — его в это время не было в городе — и стала подыскивать себе жилье. Она узнала, что ее прежняя квартира в доме на углу Доэни-стрит и Синтия-стрит пустовала.

Она перевезла туда свой чемодан и, даже не удосужившись как следует распаковать вещи, забегала по врачам. Она регулярно посещала доктора Ральфа Гринсона, своего психиатра, доктора Хаймана Энгельберга, терапевта, а также еще нескольких врачей, о которых не стала говорить Гринсону.

Постепенно вся ее жизнь снова сосредоточилась вокруг одной-единственной цели — добыть необходимые рецепты. Днем она просиживала в кабинетах врачей, а вечерами бродила в поисках освещенных неоновым светом круглосуточных аптек, где ее не знали. К своему ужасу, она обнаружила, что таблетки перестают действовать на ее организм, поэтому дозы приходилось постоянно увеличивать. Она употребляла лекарства в таких количествах, что, узнай об этом доктор Гринсон или доктор Крис, они немедленно забили бы тревогу.

Вскоре ее затянуло в местную “банду”. Ее “лучшими друзьями” стали Фрэнк, Питер Лофорд, Сэмми Дэйвис-младший и Дин Мартин. Она “примазалась” к ним, участвовала в их пьяных пирушках, помогала им выбирать девочек, весело чокалась с ними, хохоча над непристойными шутками, шумно веселясь, восставая против всех законов киностудий и кодексов поведения кинозвезд.

Ей казалось, она искренне любит их всех — Дино, Сэмми, Фрэнки, Питера, — она считала их своими друзьями и поклонниками, а они уважали ее, поскольку были посвящены в ее тайну, знали о ее связи с “Прези”, как она теперь называла Джека. Однако ночи она по-прежнему проводила без сна и в одиночестве, все в той же квартире, из которой она когда-то уехала, чтобы завоевать весь мир.

Фрэнк подарил ей маленького песика, потому что каждый раз, подвыпив немного, она начинала плакать, вспоминая бедняжку Хьюго — собаку, которая осталась в Коннектикуте у Артура. Песик был маленький, пушистый, беленький — с такими собачонками гуляют проститутки в Майами; он сразу привязался к ней всей душой. В качестве шутки, которая была понятна только ей и Фрэнку, она дала песику имя Мафия, сокращенно Мэф, хотя все стали звать собачку Моф, потому что это рифмовалось со словом “mop”[18]. Песик и впрямь был похож на копну волос.

Не менее одного раза в день она звонила Джеку по специальному номеру, который он ей дал. Ей не всегда удавалось дозвониться до него, но это было вполне объяснимо, да она и не надеялась постоянно заставать его на месте. Когда ей все же удавалось дозвониться до него, он, как правило, мог уделить ей всего минуту, но иногда они говорили подолгу.

Порой они беседовали по нескольку часов, в другой же раз ее звонок заставал его во время совещания. Тогда он говорил приглушенным шепотом, делая вид, что ему звонят из Пентагона. А однажды ее неправильно соединили; ей ответила Джеки и сразу же положила трубку.

И все же, несмотря ни на что, эти разговоры с Джеком придавали ей силы, и в те дни, когда ей удавалось поговорить с ним, она лучше спала и пила меньше таблеток. Иногда, разговаривая с ним ночью, она начинала возбуждать себя, и под воздействием его голоса, таблеток и выпитого вина ее тело и мозг погружались в ленивое, чувственное, сладкое состояние полудремы.

Ее подавленность объяснялась не только тоской по Джеку, хотя и этого было достаточно, чтобы прийти в отчаяние. Киностудия никак не могла предложить работу своей самой прославленной актрисе. Она ненавидела Занука, это верно, но, во всяком случае, он за это время уже наверняка обеспечил бы ей один или два фильма. Новая администрация состояла из крохоборов с чисто бухгалтерским мышлением. Студия была на грани банкротства, а они все урезали расходы и от Мэрилин шарахались, как от тифозной!

Как-то на вечеринке у Фрэнка она встретила Эрона Дайамонда, знаменитого менеджера.

— Как дела, девушка? — прокричал он, подходя к ней.

— Превосходно, Эрон, — ответила она, наклоняясь, чтобы поцеловать его в лысую макушку. Его