Бессмертные

второй раз, работа моя мне опротивела, маккартизм вызывал отвращение. А Англия мне всегда нравилась — во время войны я провел там три лучших года моей жизни в качестве офицера по связям с общественностью ВВС США. Я был тогда в звании полковника и жил в номере “люкс” в отеле “Клариджез”. Я всегда мечтал жить в Англии. Я уже присмотрел для себя небольшой симпатичный дом в Уилтон-Мьюз и собирался начать переговоры с агентами по продаже недвижимости о приобретении какого-нибудь особняка в георгианском стиле, но Джо узнал о моих планах и пригласил меня отужинать с ним в ресторане “Ле Павильон”, чтобы разрушить эти планы.

— Не порти себе жизнь, Дэйвид! — умоляюще заговорил он.

— О чем ты, Джо? — спросил я. — Я всегда хотел жить, как английский аристократ.

— Чушь. В том-то и дело, что ты не английский аристократ. Прикрываясь своей чертовой учтивостью, англичане в глубине души все равно будут презирать тебя. Не забывай, я был послом в этой стране. Я знаю этих людей, Дэйвид.

Джо перегнулся через стол и дотронулся до моей руки — то было на удивление ласковое прикосновение, никак не вязавшееся с холодным гневом в его глазах.

— И еще, Дэйвид, — продолжал он мягко, — не надо бежать с корабля, когда он уже у родных берегов. Джек будет баллотироваться в президенты, обещаю тебе. И он победит на выборах. Ты мне нужен, Дэйвид. И ему ты нужен. А когда он станет президентом, всякое может случиться. — Он покачал головой. — Рузвельт был коварный мошенник, но знаешь, Дэйвид, я ни на что не променял бы то время, когда входил в число его приближенных, и уж, конечно, не променял бы это время на жизнь в стране гундосых, где шесть дней в неделю льет дождь.

Конечно же, Джо убедил меня — он и не сомневался, что сможет сделать это. Больше всего я завидовал тому, что он был близок к Рузвельту и служил послом в Великобритании, хотя для него это плохо кончилось. Кроме того, я знал, что он говорит правду. Я не считал Джека подходящей кандидатурой на пост президента, да и никто, кроме его отца, не мог представить себе Джека в этой роли, но, если Джо сказал, что его сын будет баллотироваться, я готов был этому поверить. И Джо был прав: быть непосредственным участником президентских выборов — это самое интересное, что есть в Америке. Мы оба знали, что я не устою перед такой перспективой.

Уже там, в ресторане, с наслаждением обгладывая бараньи ребрышки, я знал, что мне не придется покупать домик в Уилтон-Мьюз. Я помню, как рассмеялся Джо, когда понял, что победа осталась за ним. Он смеялся так громко, на весь ресторан, что люди перестали есть и стали оглядываться на нас. Такой же смех я слышал, когда мы сидели в ресторане “Браун Дерби” в Голливуде, и он впервые попросил у меня совета о том, что нужно сделать, чтобы изменить представление о себе в глазах общественности; уже в то время он думал не столько о себе самом, сколько о сыновьях. Я рассказал тогда, что Джон Д. Рокфеллер задал тот же самый вопрос Уолтеру Айви, основателю “связей с общественностью” как отдельной сферы бизнеса, и получил блестящий совет, подкрепленный небольшой проповедью о преимуществах бережливости. Айли посоветовал старому магнату-грабителю дарить всем детям на улице по десять центов. Это был поистине удачный совет, и, верно следуя ему, Рокфеллер- старший, можно сказать, еще при жизни был причислен к лику святых. Джо Кеннеди помолчал несколько минут, обдумывая услышанное, затем откинулся на спинку стула и расхохотался, выставляя напоказ неровные белые зубы.

— Нет уж, к черту, — произнес он наконец. — Я не собираюсь раздавать мои деньги кому попало.

Многим людям нравилось думать о Кеннеди — и об отце, и о сыновьях, — что в них живет дух ирландских политиков старых времен, каким, к примеру, был Хани Фиц, отец Розы Кеннеди, но я-то знал, что это не совсем так. Те ребята искренне любили людей, во всяком случае, тех, кто был на их стороне. Когда они смеялись, их смех был безыскусным и счастливым, а Джо смеялся от всей души, только когда ему рассказывали о несчастьях других. Джек был гораздо более приятным человеком, чем его отец, но и он не умел вести себя как истинный политический деятель; он ставил себя выше других людей, и ему никак не удавалось это скрыть.

В доме Фельдмана была огромная гостиная, из нее через большие стеклянные двери можно было выйти прямо к бассейну. Помню, как в тот день Джек смеялся, разговаривая с кем-то, а я разглядывал картины импрессионистов, которые непременно имеются в таких домах. Это были далеко не шедевры — лучшие полотна редко попадают к голливудским менеджерам, и вовсе не потому, что у них мало денег.

Слушая, как смеется Джек, я понимал, что Фельдман и его гости нравятся Кеннеди не больше, чем мне нравятся картины в этой гостиной.

Дело в том, что у Фельдмана собрались люди, многие из которых хорошо помнили Джо Кеннеди и не питали к нему дружеских чувств. Во время своего короткого пребывания в Голливуде Джо здорово насолил магнатам кинобизнеса, и трудно было ожидать, что они встретят с распростертыми объятиями его сына. Прежде всего Джек должен был убедить их в том, что он совсем не такой, как его отец.

Джек сидел неестественно прямо в самом центре комнаты, держа в руках бокал виски. Наблюдая, как он поочередно вытягивает вперед ноги, я понял, что спина у него болит сильнее, чем обычно. Рядом с ним стоял Фельдман.

Время от времени он подзывал кого-нибудь из гостей и представлял их сенатору.

Вот Фельдман наклонился к Джеку и что-то сказал. Джек опять рассмеялся, еще громче, чем прежде. Вдруг в гостиной воцарилась тишина, прямо немая сцена в театре, и все, кроме Джека, обратили свои взоры к стеклянным дверям, выходящим к бассейну. Я тоже повернул голову: как раз в этот момент в гостиную входила Мэрилин.

Джек не сразу осознал, что внимание присутствующих обращено уже не к нему, — даже здесь, среди самых богатых и влиятельных людей Голливуда, появление Мэрилин Монро сразу же вызвало немое изумление и возбуждение. Затем повернулся и Джек — хотя и не без труда, — чтобы посмотреть, кто это сумел затмить его. Увидев Мэрилин, он поднялся со своего места. Фельдман покинул сенатора и направился к двери, чтобы поприветствовать гостью. Она казалась трогательно беззащитной, прямо как маленькая девочка, которая по ошибке забрела в комнату, где веселились взрослые.

На Мэрилин было облегающее черное платье из блестящей материи (казалось, оно мало ей), модные, но недорогие сережки с камнями, горжетка из белой лисы; в руках она держала дешевую лакированную сумочку. Создавалось впечатление, что и свой наряд, и аксессуары к нему она приобрела в магазине уцененных товаров. Но это не имело никакого значения — ведь когда речь шла о Мэрилин, никто не думал о том, хороший у нее вкус или плохой. В то время Мэрилин была, пожалуй, самой знаменитой кинозвездой Голливуда: недавно вышел фильм с ее участием “Река, откуда не возвращаются”, только что были закончены съемки фильма “Что может сравниться с шоу-бизнесом”. Полгода назад Мэрилин вышла замуж за Джо ди Маджо.

Я подошел к Джеку. Он стоял как завороженный, будто впервые увидел Большой Каньон или Эверест. С нескрываемым изумлением он созерцал это чудо, о котором уже ходили легенды.

— О Боже! — прошептал он.

— И не думай об этом, Джек, — отозвался я тоже шепотом.

У него на лице появилась озорная улыбка.

— Не понимаю, о чем это ты, Дэйвид.

— Ее жизнь проходит на виду у всей Америки, — предупредил я, оставив его реплику без внимания.

Он кивнул.

— Да, это, конечно, рискованное приключение.

— Она замужем.

— А я женат. И ты тоже.

— Ходят слухи, что у нее роман с Чарли Фельдманом.

Джек посмотрел на Фельдмана так, будто впервые увидел хозяина дома, затем в недоумении покачал головой. Фельдман уже достиг преклонного возраста. Это был тучный мужчина, а его кожа от загара приобрела цвет копченой ветчины. Он носил искусно сделанный парик.

— А зачем ей это нужно? — спросил Джек. — Он не может сделать из нее знаменитость. Она и так звезда.