К отхожему месту в глубине двора приходилось бегать пригибаясь.
В середине дня полуголый, одуревший от зноя и безысходности обозный солдатик привез на транспортере термосы с дымно-подгорелой овсянкой и чаем, про который дружно решили, что это теплая верблюжья моча. После обеда опять ждали непонятно чего, маясь от неизвестности.
И была на душе тоска. Смешанная с надоедливой болью в забинтованной руке и запахом разогретых кирзовых сапог и ботинок, пропитавшим всю школу.
Вечером наконец сказали, что рота выполнила свою боевую задачу и завтра их повезут по домам. Позднее стало известно, что в тех местах, откуда взяли резервистов, бурно вскипели женские митинги и забастовки: «Верните мужей и сыновей, попавших ни за что ни про что в чужую мясорубку!» (Валентина говорила потом, что и она ходила на митинг. С плакатом!)
Вывозить должны были на рассвете. А в полночь пришел откуда-то Эдик Авербах. Озабоченно сказал дремлющим вповалку «служивым»:
— Там один майор появился, ищет добровольцев. На телестанции сволочи из какого-то «Черного барса» взяли заложников, грозят порешить. Требуют два танка, чтобы уйти за кордон. Генералы танков не дают, а «спецы» куда-то сгинули…
Несколько голосов наперебой сказали, что пусть майор, «черные барсы», генералы, заложники и «спецы» все вместе идут туда-то и туда-то…
— Но ведь правда же угрохают людей, — напряженно и будто стесняясь, объяснил Эдик. — Там трое мужиков и мальчик, сын приезжего журналиста.
Кто-то буркнул, что «все мы приезжие», а Эдик неловко топтался у классной доски с полустертой арабской вязью и неумело держал за ствол свой «Б-1» будто палку. Он сам был как мальчишка — низенький и тощий, с ребячьей стрижкой, в зеленых шортах, пятнистой безрукавке, мятой егерской кепчонке козырьком назад и «гражданских» кроссовках.
Несколько человек, нехорошо поминая Генштаб, судьбу и белый свет, поднялись и взяли автоматы. Валентин попросил у бородатого соседа диск от «ручника», чтобы приткнуть в автомату вместо рожка.
— Куда ты с побитой-то клешней? — сказал сосед и ругнулся. Днем его укусила какая-то сколопендра, и он маялся с опухшей ногой.
— Да хрен с ней, с клешней. Как-нибудь с локтя… — И, вспомнив почему-то приезжего вундеркинда Андрюшку из «Грустных гномов», Валентин пошел за Эдиком…
У телестанции стало известно, что добровольцы уже не нужны: возникшие с подкреплением «спецы» с ходу взяли укрепленное здание, положили дюжину террористов, освободили заложников и тут же отвезли на аэродром.
От нечего делать Валентин и еще двое «служивых» побрели по станции. В комнатах и холлах были побиты окна, катались под ногами гильзы. Свисал со стены буро-оранжевый флаг с рогатым черным полумесяцем… Их догнал Эдик Авербах.
— Ребята, пошли. Поглядите, какой спектакль эти гады устраивали…
В небольшой, но высокой студии пахло жженым пластиком и валялись опрокинутые телекамеры. Горело несколько софитов. А на фоне размалеванного, как в сельском клубе, задника с цветущими деревьями, зелеными горами и густо-синим небом белели четыре петли. Из толстой капроновой веревки. Аккуратные, овальные, с похожими на детские кулачки узлами. Они спускались с высоты, с темной арматуры и висели метрах в двух от пола. Кроме одной. Та, третья по счету, — на полметра ниже. Под петлями стояла длинная низкая скамейка…
У Валентина колюче, будто от воткнутой сапожной иглы, заболело сердце.
Эдик стоял рядом, стукая по ноге, как дубинкой, опущенным автоматом, и тоже смотрел на петли. Потом шепотом сказал:
— Они трижды устраивали «репетицию». И давали в эфир… Выведут, поставят на скамью, наденут петлю, а диктор ихний вещает в микрофон: «Если не выполните наши условия, будет так…» И толкали скамейку. Не совсем, а для испуга…
— Откуда знаешь? — сумрачно спросил Валентин. Кроме сердца, болела рука и очень тяжело было держать на локтевом сгибе снаряженный диском «Б-1».
— Они, гады, все это на пленку записали, майор видел на мониторе… Говорит, заложники держались ничего, спокойно. И даже мальчик… Только под петлей начинал плакать. Сперва тихонько, а потом взахлеб. Каждый раз…
— Заткнись, Эдик, пожалуйста… — выдавил Валентин.
Петли были очень белые на темно-синем фоне. Словно строчка из четырех нолей на громадном дисплее, только третий ноль сбился, потому что барахлил регулятор строк…
Те, кто удерживали заложников и не успели уйти, лежали теперь в соседней комнате. Пожилые бородачи в полосатых, как матрасы, халатах и молодые ребята студенческого вида. Словно спали, свалившись кто где. И два мальчика. Один, лет четырнадцати, лежал ничком, приткнув голову к локтю бородача. А другой, совсем пацаненок — смуглый, с аккуратной школьной стрижкой — на спине. В мятых подвернутых брючатах, с марлевой нашлепкой на окровавленной щиколотке, в грязной белой рубашонке. Она была расстегнута, и четыре круглые дырки — черные, без крови — шли, как по линейке, через грудь — от остренькой ключицы до нижнего ребра. Руки, ладонями вверх, лежали вдоль тела. Подняв треугольный подбородок и приоткрыв пухлый рот, мальчик почти живым спокойным взглядом смотрел в потолок. Словно черные дырки в груди были не его…
Сквозь навалившееся безвоздушное пространство, спотыкаясь и едва не падая, Валентин вышел на улицу. Звенело в голове, бритвенно резала сознание боль. И яркие звезды в черноте тоже были болью. И сухой треск ночных сверчков. Потом в этот нестерпимый звон вошли похожие на булькающий кашель звуки. Валентин с трудом оглянулся. Желтый свет падал из окна. Смяв козырек егерской кепки, прислонился лбом к стволу чинары майор. Тот, что привел сюда добровольцев. Сперва показалось, что его тошнит. Но почти сразу Валентин понял, что майор плачет навзрыд. Выталкивает из горла вместе с рыданиями самые черные ругательства и колотит по дереву кулаками…
Дома Валентин с неделю сидел взаперти, пил стаканами дешевый импортный ром, чтобы забыть Саид-Хар. Потом крепко ударило по сердцу. Прибежавшая Валентина и вызванный ею знакомый врач долго приводили его в сознание. Но в больницу он не поехал…
Он узнал, что Валентина снова сделала аборт, и не стал орать на нее и прогонять, как в первый раз. Потому что зачем дети, если в мире нет для них пощады?
Полгода он совсем не работал, ни с кем не встречался, только с Сашкой иногда. Ему выплакал за бутылкой всю боль, весь кошмар, но легче не стало.
— Ты как-то все же давай… разгибайся, — говорил Сашка, вертя в пальцах невыпитый стакан. — И главное, руку лечи.
Руку Валентин сперва лечил. И у знаменитого хирурга, и у не менее знаменитого экстрасенса. Но три пальца — средний, безымянный и мизинец — так и не сгибались. Да и кисть не очень слушалась. Валентин бросил ходить к медикам и отказался от операции. В конце концов, левая рука-то. И вообще — наплевать на все!
В «Репейнике» он показывался редко, не мог видеть ребятишек. Все казалось, что они глядят на него через овал капроновой петли. И в каждом смуглом и темноволосом пацаненке виделся тот, лежащий навзничь. Как он смотрел в потолок. Будто в спокойное звездное небо…
Наконец Валентин совершил над собой жестокое усилие. Чтобы все случившееся «вынести за скобки», он сделал тушью рисунок «Заложники». Как трое мужчин и тоненький мальчонка стоят под белыми петлями на темном фоне из размытых теней, в которых угадываются фигуры автоматчиков. Разослал по редакциям. Напечатали рисунок две «неформальные» малотиражные газетки. В остальных отвечали: «Сделано, конечно, сильно… только вы же понимаете… сейчас и так все обострено…»
«С-свобода печати», — сказал Валентин. Однако было уже легче. Он малость оттаял. Сел за работу и сдал в книжную редакцию картинки для сказочной повести «Леший по прозвищу Леший-с-вами». И опять стал появляться в «Репейнике». Там уже заканчивали «Новые приключения Робинзона». А кроме того, он вернулся к своей «самой задушевной» работе — к «Сказке о рыбаке». Вернулся, хотя с этим любительским фильмом у него в свое время хватило приключений. Сейчас он делал все вручную, без компьютера. Не спеша, для себя… Опять начал с интересом приглядываться к серьезным светлоголовым ребятишкам
