— Что «ага»?
— Это… притерпливаюсь. Хорошо…
Он заулыбался. И, не стесняясь уже, затанцевал под теплым, совсем не похожим на уличный ливень дождем. Вскинул над собой руки. Глаза его блестели сквозь искрящуюся сетку струй. А по телу бежали мутные ручейки.
— До чего же ты перемазанный! — не сдержался Валентин. — Ни разу тут в баню не ходил, что ли?
Сопливик перестал танцевать и улыбаться. Съеженно обнял себя за плечи. Валентин разобрал за шумом воды:
— А там не помоешься…
— Почему?
— Потому что не дают… Пристают по-всякому и дразнятся. «Иди, — говорят, — все равно тебе не отмыться»…
— Свинство какое!
— Ага… Или одежду спрячут, и ходи как хочешь…
— Ох ты, мученик… Мыло на полочке, мочалка на крючке, отскребайся. А я стиркой займусь.
Прачечный комбайн был рядом с душевой. Отличная машина, сплошная автоматика. Система включилась, когда Валентин поднял крышку бака. На экранчике зажглось: «Не забудьте вынуть все из карманов загружаемой в емкость одежды». Сервис!
В нагрудном кармане липкой и тяжелой рубашонки лежал значок со смеющимся солнышком и словами: «Пусть всегда буду я!» Без булавки. На трикотажных, похожих на тряпицу, которой мыли пол, шортиках тоже оказался карман. В нем нашелся пластмассовый жетон для игровых автоматов. Такие жетоны выдавались за хорошие поступки и образцовое поведение. Значит, Сопливик или выпросил его, или нашел, или, скорее всего, стащил… Потом под ноготь Валентину попалась твердая крошка. Похоже, что кусочек карандашного грифеля. Валентин поднес палец к свету. Под ногтем сидел малюсенький медный стерженек с резьбой.
Винтик! От кольца?
Валентин взял трубу. Там, где недавно было кольцо с узором, на не потускневшей еще меди чернели два отверстия для крепких болтиков. Валентин примерил тот, что нашел. Подходит… Открыл ножик и кончиком отточенного лезвия, как отверткой, завернул винт-малютку. Тот послушно вошел в резьбу, остался только шпенек — по толщине пропавшего венчика. Вот так. Вот вам и Сопливик… Господи, а что от него ждать?
Валентин поглядел на пластмассовую дверь кабинки. За ней — шум воды и возня. И кажется, довольное хихиканье.
«Ладно, потом разберемся», — сказал себе Валентин. И пошвырял в машину одежду Сопливика. Агрегат плотоядно заурчал. Валентин опять обернулся к дверце.
— Сам отскоблишься или помочь?
— Не… Я сам! — откликнулся Сопливик сквозь журчание и плескание. — Только мыло в глаза…
— Ну, уж потерпи!
— Ага, я терплю…
Минут через десять Валентин извлек Сопливика из влажной жары кабинки — отмытого до скрипучести, чисто-смуглого, с розовыми пятнышками на коленках и подбородке — следами отвалившихся коросточек. Старательно вытер его с головой махровым полотенцем. Сопливик попискивал смущенно и благодарно. Проплешинки от болячек местами кровоточили. Валентин взял из аптечки пузырек с бактерицидкой и вату.
— Ну-ка…
Сопливик запищал сильнее.
— Цыц! — Валентин запятнал его желтой бактерицидкой, шлепнул по незагорелому месту, закутал в простыню и отнес на кровать. Сопливик из белого кокона весело блестел глазами.
Прачечный комбайн зазвонил и выдвинул пластмассовый поднос. На нем сухой стопкой лежала одежонка Сопливика. Отглаженная, пахнущая теплой чистотой. Майка и трусики оказались ярко-голубыми, шорты — кофейного цвета, а рубашка — салатной, с рисунком из желтых и коричневых листьев.
— Вот и готово. Одевайся… На ужин мы, конечно, опоздали. Сейчас попьем чаю, и я оттащу тебя в спальню.
— Как это… оттащу? — настороженно отозвался Сопливик.
— Заверну в плащ — и в охапку… А то ведь опять вмиг до ниточки пропитаешься…
За пластиковыми стенами продолжал гудеть ливень — ровно и неутомимо.
— Не… я сам добегу, — хмуро сказал Сопливик. — Тут рядом. — Он торопливо застегнул рубашку.
— Как это рядом? Через весь лагерь!..
— А я… в спальню не пойду. Я там давно уже не сплю.
— А где же спишь? — изумился Валентин.
— В гнезде… Ну, ящик такой фанерный, из-под пианино. На пустыре. Я туда натащил травы и мешков. Чтобы не холодно…
— А почему в спальне-то не ночуешь?!
Сопливик уже оделся и сел на кровати — ноги калачиком. Трогал на колене пятнышки. И, не глядя на Валентина, проговорил тихо:
— Да ну их… То прогоняют, а то… липнут…
— Как… липнут?
— Ну… не знаете, что ли? Лезут в постель, как к девчонке… Ласьен и его дружки…
— Гадство какое!
Ласьен (видимо, от слова «лосьон») был смазливый длинный подросток с тонкой улыбочкой и хорошими манерами. Рядом с ним всегда крутились два-три дружка-адъютанта. Марина искренне считала их положительными личностями и активистами.
— Они часто так… к тем, кто поменьше, — еле слышно объяснил Сопливик.
Валентин выкрикнул в сердцах:
— Столько всякой мерзости!.. А вы! Ну почему вы-то, пацаны, молчите? Не спорите, не сопротивляетесь!
Все так же тихо, но с неожиданной упрямой ноткой Сопливик сказал:
— Я сопротивляюсь… Потому и прогоняют…
— Но почему никто не расскажет взрослым?
— Кому? Марине, что ли? Или Мухобою?
— Не Мухобою, а про Мухобоя! Как он вас…
— Боятся, — рассудительно вздохнул Сопливик.
А Валентин опять ощутил раздражение с оттенком брезгливости. И не сдержал досады:
— Я же не про тебя. А почему другие… Вот даже Митников. Тоже… как барашек на мясокомбинате.
Сопливик не обиделся. Наверно, и не учуял раздражения в свой адрес. Сказал, явно заступаясь за Илюшку:
— Митников-то не Мухобоя боится…
— А кого?
— Характеристики. Каждому ведь в конце смены характеристику пишут.
— Ну и… на кой она ему? В десять-то лет! В туалет с ней только…
— Не-е… Вы не знаете. Он ведь тоже интернатский, мы из одной группы…
— Ну и что?
— А недавно его это… в семью взяли. Молодые тетенька и дяденька, усыновить хотят. После лагеря… А он боится, что если они прочитают плохую характеристику, то передумают.
«Вот оно что…» — Валентин ощутил облегчение оттого, что Илюшкина покорность объяснялась так понятно. Ни при чем здесь ни природная трусость, ни мистика Босха.
— Бредятина какая-то, — проворчал он. — Разве детей любят за характеристики?
— Кого как, — с недетской умудренностью откликнулся Сопливик.
«Тебе, бедняге, никакая характеристика не поможет», — подумал Валентин. Глянул на угловатое, некрасивое личико Сопливика — отмытое, с блестящими глазами, но все равно с печатью детдомовской
