вины, ни с семейным долгом, ни даже с любовью. Вся душевная энергия этих людей направлена исключительно на достижение своей цели.
«Не ищи себе оправданий, Стелла, – напомнила она себе с непривычной прямотой. – Ты, может, и хороша, но не настолько же!»
Скользнув под одеяло, она задумалась над тем, что актерская профессия чертовски несправедлива к женскому полу. Ибо зритель судит не актрису, а женщину, судит по ее внешности, невзирая на талант. Стелла уже начинала ощущать себя в тупике среднего возраста: для секс-бомбы уже стара, для старой ведьмы еще молода. И стоило оно того, в конце-то концов?
Невеселые мысли прервал телефонный звонок. Слава богу, автоответчик сам справится. Она всегда держала его включенным, так что могла сначала послушать, кто звонит, и решить, отвечать ли самой или предоставить разбираться Бобу. Она редко снимала трубку и тем самым признавалась, что находится дома.
Но на этот раз в прозвучавшем голосе было что-то такое, что заставило ее сесть и прислушаться. В его интонации была какая-то горделивая настороженность, что-то вроде «попробуй-ка меня не заметить», и она моментально навострила уши. Она не очень вникала в текст. Главное был сам голос. И названная дата.
Он все-таки позвонил.
Конечно, она была к этому готова. С того самого дня, как девчонка объявилась в доме у ее матери. Больше того, Стелла, пожалуй, ждала этого всю жизнь, понимая, что прошлое, скрытое в каком-то потайном уголке ее естества, в любой момент может высвободиться из-за стальной решетки, которую она так тщательно укрепляла, и ворваться в ее сегодняшнюю жизнь.
Внезапно ей стало трудно дышать. У нее есть сын! И он уже взрослый мужчина. И, быть может, он испытывает к ней ненависть и никогда не простит за все зло, что она ему причинила, отдав чужим людям.
Подобно собаке, грызущей собственную рану, ее совесть вцепилась в давно похороненные воспоминания, воспоминания, которые она никуда не выпускала из тайников памяти. Ирония заключалась в том, что чем дальше она их прятала, тем отчетливее они возникали в самый неподходящий момент.
Тот день она видела ясно, как на картинке. Стояла чудесная погода, наполняющая сердце радостью и благодарностью, что живешь на земле. Только с ней все было иначе. Она хотела умереть. А погоду воспринимала просто как злую шутку.
Когда он появился на свет, Стелла почувствовала, что тонет. С ней не должны были случаться вещи, которые она не могла контролировать. Многие ее сверстницы, и даже моложе, справлялись с ролью матери, но у нее это не получалось. Может быть, потому, что она никогда сама не ощущала себя чьей-то дочерью. Би вечно была где-то за тридевять земель, отдавая большую часть времени зрителям, даря радость им, но не своему ребенку. Результатом стала способность Стеллы жить, ни от кого не завися, иначе возникала опасность, что тот, на кого ты обопрешься, тебя оставит.
И что? Из-за этого она отдала свое дитя? Из-за того, что боялась, что, вложив в него всю свою любовь, сможет его потерять? Или – что еще печальнее – она вообще лишена способности любить? Для себя она привыкла оправдывать этот поступок блестящей карьерой, тем, что каждая капля ее душевной энергии была ей нужна для сцены. Но теперь можно было спросить себя: что эта карьера ей дала? Милую квартирку, комплект пушистых белых полотенец и сомнительную честь быть предметом вожделения доброй половины мужской части населения?
Она позволила себе редкое самобичевание. Что, если бы она его оставила? Ей случалось видеть в глазах подруг это счастье матери, обожаемой своим ребенком, для которого ты одна – источник всех радостей и блаженства, который принимает тебя целиком такой, какая ты есть. Она видела, как эти ее подруги на глазах расцветают, как весенние цветы, удивлялась этому и завидовала черной завистью.
Но они никогда не оставались тем, чем были прежде. Они лишались того лазерного луча честолюбия, без которого немыслим актерский успех.
Сейчас, с расстояния стольких лет, Стелла могла в этом признаться. То был самый тяжкий день во всей ее жизни. Когда он родился, она шокировала монашек, объявив, что не желает его видеть. Ей не поверили, они были убеждены, что она смягчится. Но они плохо знали Стеллу и не понимали – она искренне считает, что это происходит не с нею. Отказ видеть ребенка был составной частью этого ее убеждения.
Но в конечном счете монашки одержали верх. Они настояли на том, что раз она решила отдать его в другую семью, то ей придется самой принести его туда, где совершается передача. Она так и не узнала, действительно ли это было так необходимо. У нее возникло подозрение, что все это – коварная уловка, призванная заставить ее страдать и осознать свой грех. Или же это могла быть грубая попытка, продиктованная самыми добрыми побуждениями, попытка заставить ее изменить свое решение. Монашки верят в такие сказки, что, стоит тебе только взглянуть на свое дитя, и ты никогда не сможешь с ним расстаться.
Внезапно Стелла уткнулась головой в колени, силясь подавить резкую боль, сверлящую ее сознание. Он был такой беззащитный, туго спеленат, ручки прижаты к бокам. Все, что она видела, был маленький треугольник детского личика. Он напомнил ей загадочную маленькую мумию.
Когда она испугалась, что он не может шевельнуться, монашки заверили, что новорожденным так лучше. Это дает им ощущение безопасности. Но он совсем не выглядел безмятежным. Тревога в его темных глазах с длинными ресницами пронзила ей сердце и пошатнула старательно возведенные рубежи обороны.
Она попросила разрешения взять его на руки, и на несколько мгновений время для нее остановилось.
Потом она бережно опустила сверток на стол, и его развернули. Получившие свободу ножки радостно задвигались. А может, это была не радость, а все та же тревога – она так и не поняла. Против своей воли она пристально смотрела на его крохотные ладошки с миниатюрными, кукольными ноготками, на маленькие розовые ножки. Он был безупречен, если не считать небольшого темного пятнышка на внутренней стороне запястья, едва заметного родимого пятна. Она наклонилась и поцеловала его в это пятнышко, изо всех сил стараясь не расплакаться.
Она спрятала свое горе в складки его жалкого казенного одеяльца и обратилась в другую Стеллу – ту, которой предстояло оставить свой след в истории и которая отдавала себе в этом полный отчет. Она села, собралась и сделала вид, что приняла твердое решение отказаться от ребенка.
– Пора, – сказала тогда монахиня, другая, чем вначале, ирландка: она казалась добрее и понимала, что жизнь – не простая игра черно-белыми фигурами, как бы этого ни хотелось людям. – Лучше с этим
