стремиться к самому лучшему.
Сказал ли Конрад правду? Глядя на пришитую улыбку медвежонка, Лиз поняла, что да. На этот раз мотивы поступка Конрада были искренними. Он просто хотел сделать ей больно.
Прижимая к себе медвежонка, Лиз уже медленно направилась по дорожке к дому, когда ее осветили фары машины. С изумлением она узнала красный «порше». Бритт, наверное, свернула не туда с Палмерс- лейн и уперлась в чью-нибудь ферму.
На этот раз Лиз не колебалась. Все еще прижимая медвежонка к груди, она бросилась к машине, крича: «Бритт, Бритт!» А потом вдруг почувствовала, что не знает, что сказать еще. Лицо Бритт по-прежнему было застывшей маской боли. Лиз протянула к ней нелепого мишку.
– Спасибо за медвежонка. Дейзи он очень понравится. – Она поколебалась. – Хочешь зайти выпить?
Бритт заглушила мотор и вылезла из машины. Ее мокрые волосы прилипли но лбу, а глаза были красными и заплаканными.
– Прости меня, Лиз, я не могу выразить тебе, как мне стыдно.
И тут Лиз открыла для себя истину, которой не знала раньше. Что легко простить того, кто потерял все.
– О, Бритт. Мне очень жаль ребенка. Ты, может быть, не поверишь, но мне действительно жаль.
Бритт посмотрела на подругу и, к своему изумлению, поняла, что Лиз говорит правду. Но одновременно с беспощадной ясностью увидела и другое: накую боль этот ребенок причинял Лиз, как бы она ни старалась великодушно скрыть это.
– Я вижу, – она протянула Лиз руку. – Но, знаешь, может быть, это и, правда, к лучшему.
Некоторое время они держались за руки, и впервые за долгое время Бритт почувствовала себя спокойно.
Январским утром Дэвид стоял, прислонясь к перилам, у почтового отделения в крошечной деревушке Блэкшоу Хэд, похлопывал ладонью о ладонь и дул на них, спасаясь от холода. Но, хотя рождественский утренний морозец и пощипывал, именно такую погоду Дэвид больше всего любил. Небо было огромным и пустым, по-зимнему темно-голубым, ясным и безоблачным, и поднимающееся солнце даже в это время дня отбрасывало длинные тени. Утро для разговора с Богом, сказал он себе и набрал полную грудь свежего деревенского воздуха.
С удивлением глядя вокруг, он видел, что деревенька пустынна. Что случилось с фермерами, которые должны были бы, казалось, встать с петухами и поспешить подоить коров и отнести охапки сена голодным овцам, в поисках тепла сбившимся в кучу на пригорке?
Наверняка нежатся в своих постелях, зная, что их фургоны «вольво» стоят на дворе, а субсидии от Европейского экономического сообщества перечислены на их счета в банке.
Улыбнувшись про себя, Дэвид подумал: а что же он ожидал увидеть? Розовощекую жену фермера с корзинной яиц в руках, приглашающую его в уютную кухню, полную запаха свежеиспеченного хлеба, и угощающую парным молоком и свежей ветчиной, из корочки которой еще торчат остатки щетины?
Да, пожалуй, его знание фермерской жизни ограничивалось тем, что он увидел в видеофильмах Джейми про почтальона Пэта. Деревенской была Лиз, а не он, выросший в шахтерском городе. Дэвид велел себе перестать размышлять о том, что случилось с фермерами, и вернуться к изучению нарты.
От Селден Бридж и завтрака его отделяло только пять миль. Сложив карту и уложив ее в висевший на шее пластиковый планшет, он застегнул капюшон и зашагал по дороге.
Виляя между огромными серыми скалами, дорога круто поднималась по лесистому склону мимо Иствуд Олд Холл к Грейт Рок с его протянувшимися вдоль холма фермерскими хозяйствами, где земля была тверже железа, и потом к Хептонстолл Вилледж. Оттуда, уже начиная чувствовать усталость, голод и словно удвоившуюся с начала пути тяжесть рюкзака, он с радостью увидел раскинувшийся внизу городок Селден Бридж, к которому вела крутая мощеная тропинка. Она была бела от инея, но с обеих сторон ее имелись, к счастью, перила. Хотя иней делал спуск небезопасным, Дэвид прибавил шагу, предвкушая яичницу с беконом, поджаренный хлеб и черный пудинг в кафе внизу. Сбегая вниз по тропинке, он запел скаутскую костровую песню времен своего детства. Он даже не подозревал, что помнит ее. Теперь он мог назвать чувства, теснившиеся в его груди: счастье, облегчение, бодрость. После пятнадцати лет в окопах на передовой Флит-стрит он чувствовал себя наконец свободным. Потом, конечно, может прийти депрессия и естественный страх человека, сделавшего такой отчаянный, сумасшедший шаг. Но в этот момент он точно знал, что чувствует. Радость дембеля.
Однако все-таки в одноместной палатке на вершине холма он сегодня спать не будет. Найдет себе уютный ночлег с пансионом. Он явно уже вышел из бойскаутского возраста.
Не обращая внимания на утренний холод, Лиз открыла люк в крыше и впустила в машину неяркий солнечный свет. Потом включила радио. Но после полуминуты девятичасовых новостей Би-би-си об осадах, угонах и нападениях террористов на невинных людей почему-то почувствовала себя немного виноватой и выключила его. У нее было слишком хорошее настроение, чтобы портить его мыслями о смерти и разрушениях. Вместо этого она вставила в магнитофон кассету Пола Саймона и стала подпевать ему.
Сегодня – первый день ее работы в «Женской силе» и, странное дело, она волнуется. Волнение заставило ее сделать музыку погромче и сильнее давить на газ, хотя обычно она была осторожным водителем. Лиз вспомнила, как лет пять назад Бритт спросила ее, смотрит ли она на свое отражение в витринах магазинов, когда останавливается у светофора. К удивлению Бритт, она ответила: «Конечно, нет». Но сегодня она смотрела. В ответ ей улыбалась элегантная женщина в дорогом пальто с поднятым воротником, в черных очках и с аккуратной челкой. Ты похожа на этих молоденьких цыпочек с прической, темными очками и надрывающимся приемником, сказала она себе. Выставляешь себя на посмешище. Но вместо того, чтобы устыдиться и прекратить, откинула назад голову и рассмеялась, что заставило угрюмых по случаю понедельника водителей соседних машин оглянуться на нее с таким видом, словно у нее поехала крыша.
А у нее крыша вовсе и не поехала. Она – тридцати с чем-то-летняя женщина, которая любит своих детей, но которая поняла, что в жизни ей нужно что-то еще, и теперь она едет на свою новую работу в самый первый раз. Лиз ехала по городу, и ее переполняло ощущение, что сегодня действительно, избитое это слово или нет, самый первый день нового этапа ее жизни. И на этот раз ей не нужна была гадалка, чтобы сказать, что у нее все получится.
Впервые, кажется, за несколько дней Дэвид сидел, наслаждаясь благословенным теплом и полнотой жизни, за столиком кафе. У него в руке была кружка крепкого чая объемом с пинту – в Йоркшире такую зовут «большой», – а перед ним лежала стопа газет. Было десять утра, и кафе было свободно: ранние работяги давно позавтракали, а до их второго легкого завтрака в одиннадцать еще было время. Для покупки газет у Дэвида было две причины. Во-первых, он не мог без новостей – если бы без гроша в кармане он вдруг оказался в пустыне Гоби, то непременно отыскал бы там газетный киоск и в долг взял местную газету, – а во-вторых, он понимал, что ему предстоит решить, хочет ли он работать в одной из них.
Скромность не принадлежит к числу добродетелей, распространенных среди редакторов общенациональных газет, и Дэвид знал себе цену. В газетной империи Грина работы ему не получить, но Логан – не единственный владелец газет, в том числе и в этом городе. Даже ложь, что он не ушел сам, а его выставили, которую Грин наверняка уже распустил, не слишком повредит ему.
Редакторы газет всегда имели свойство вставать из гроба, но, в отличие от Лазаря, они редко проводят там больше четырех дней. Одного ветерана Флит-стрит увольняли – и с весьма приличным выходным пособием – так часто, что про него стали поговаривать, что он родился не с серебряной ложкой во рту, а с серебряным ножом в спине.
Бросив взгляд на очередной толстенный кусище поджаренного белого хлеба с толстенным же слоем масла, Дэвид с аппетитом вонзил в него зубы. Это было замечательно – вернуться домой, где словом «масло» называют нечто желтое, восхитительное на вкус и реальное, а не безвкусный маргарин на подсолнечном масле и не обожаемый хилыми южанами тонюсенький слой неизвестно чего, делающий тост мокрым и маслянистым и уж, конечно, совсем не похожим на то, что называется «горячим тостом с маслом».
Но вот хочет ли он вернуться, чтобы работать на другого владельца, которому, как и Логану Грину, на самом деле нужен не редактор, а послушный фаворит, ставленник?
