— Я?
— Мы говорили о подозрениях Бежара. И мне помнится… вы сказали, что они… небеспочвенны. — Арамис словно хотел дать возможность Сюффрену переменить решение.
Но духовник королевы-матери не обратил внимания на тон Арамиса.
— Следует поступить с ним так, как должно. Пусть он замолчит навеки. Cuique suum.[13]
Арамис снова вздрогнул. Навстречу из темноты выступила фигура в коричневой рясе. Монах молча поклонился и произнес лишь одно слово:
— Здесь.
— Дочь? — спросил Сюффрен.
— Тоже.
— Теперь вы войдете и поговорите с ним. Вы передадите ему все то, что я сообщил вам. Я буду дожидаться вас неподалеку, — приказал духовник Марии Медичи.
Арамис коротко кивнул и постучался в дверь дома.
Долгое время никто не открывал ему. Монах и Сюффрен исчезли в темноте. Наконец внутри дома послышались тихие шаги, словно кто-то крадучись пробирался во мраке.
— Кто здесь? — спросил знакомый Арамису голос.
— Ларец Генриха, — чуть слышно выдохнул бывший мушкетер, склонясь к замочной скважине.
— А также?
— Четки королевы. Откройте поскорее, мессир.
За дверью повозились, прошло еще несколько томительных минут, но в конце концов одна створка приоткрылась ровно настолько, чтобы Арамис мог проскользнуть. После чего дверь тут же захлопнулась. Дом на улице Медников снова замер в полной тишине, словно он хотел спрятаться в ночном мраке и исчезнуть, растворившись в нем без следа, подобный призраку.
Раз уж мы вспомнили о призраках, следует бросить беглый взгляд на то, что происходило в окрестностях дома, где обитал алхимик со своей таинственной дочерью.
Между могилами послышались шаги. Потом все стихло.
Через некоторое время над кладбищенской оградой появился темный силуэт, за ним другой…
Одна из черных теней скользнула через невысокую стенку кладбища и двинулась вдоль улицы, вторая последовала за ней, но затем приникла к ограде и замерла в безмолвной неподвижности.
В это же время на улице Оньяр показался человек в темном костюме, с ним было еще двое. Они торопливо прошагали по брусчатке мостовой, свернули на улицу Рени и вскоре достигли улицы Медников, на которой в эту ночь мы задержали внимание.
Дворянин в темном костюме, как видно, не верил в призраков. Он без колебаний направился навстречу тому из них, который двигался вдоль улицы.
— Он вошел вон в тот дом, сударь, — произнес призрак, почтительно притронувшись к своей шляпе. Он попал в полосу света и сделался поразительно похож на полицейского агента в черной поношенной одежде — одного из тех людей, которые в свое время пытались схватить г-жу Бонасье в ее доме на улице Могильщиков и которые были разогнаны д'Артаньяном. Эти же люди позднее похитили г-жу Бонасье по приказу Рошфора.
Нетрудно прийти к выводу, что дворянин, появившийся со стороны улицы Рени, и был конюший его высокопреосвященства кавалер де Рошфор.
— Который? — спросил он.
— Третий направо.
— Там есть другие выходы?
— Нет, сударь.
— На всякий случай, пусть Жюль войдет во двор и убедится.
— Так точно, сударь. — И говоривший отбежал к кладбищенской стене, чтобы позвать своего напарника.
Рошфор между тем отдавал распоряжения двум своим спутникам. Он намеревался окружить дом, в который вошел Арамис.
Вся эта деятельность, хоть она и происходила в густом тумане, не могла не сопровождаться шумом и суетой, а следовательно, и не могла остаться незамеченной для иезуитов, также скрывавшихся в темноте.
Рошфор и его люди хотели вмешаться в ход событий и изменить его в нужную для себя сторону. Иезуиты покуда ни во что не вмешивались, а лишь наблюдали за ходом событий. Такая тактика, как свидетельствует история, часто приносит свои плоды и оказывается более правильной. Или, во всяком случае, более безопасной.
Проделав долгий путь впотьмах за открывшим ему дверь Бежаром, Арамис наконец очутился в тускло освещенной комнате. Здесь алхимик поставил свечу на стол, закапанный воском, чернилами и еще чем-то едким, оставляющим следы на деревянной поверхности, сел на стул сам и предложил сесть своему гостю.
— Вы пришли сказать мне… — запинаясь, начал Бежар, не подумав приветствовать ночного посетителя.
— Что время настало, — закончил Арамис спокойным тоном, хотя под маской спокойствия скрывались крайняя тревога и озабоченность. Арамис все время неотступно размышлял об услышанных им словах Сюффрена.
— Когда? — еле слышно спросил Бежар.
— Еще не так скоро. — Арамис постарался придать своему голосу успокаивающую интонацию. — Сначала вам надо будет покинуть свое место в Люксембургском дворце.
— Потом?
— Потом вас примет к себе на службу кардинал.
— А если он не сделает этого?
— Он захочет получить в свое распоряжение такого знаменитого лекаря, как вы. Вы уже популярны в Париже, любезный Бежар.
— Я не искал популярности.
— Вы правы. Об этом позаботились другие.
— Пусть так. Но вы сказали, что настало время. Однако теперь я вижу, что мне еще предстоит отказаться от места у королевы-матери, а затем…
— Не совсем так. Не вы откажетесь от места у Марии Медичи, а вам откажут от места. Вы должны покинуть дворец не по собственной воле, и это должно стать известно кардиналу, — пояснил Арамис.
— И тогда Ришелье не упустит случая насолить ей и возьмет меня к себе на службу… — задумчиво продолжал Бежар. — Да еще, наверное, найдутся люди из числа тех, которым он доверяет, что посоветуют пригласить не кого-либо еще, а именно меня!
Вместо ответа Арамис только согласно кивнул.
— Страшная сеть — ваш Орден! Поистине страшная! — воскликнул Бежар.
— Страшная для врагов истинной веры! Вы, верно, это хотели сказать.
— Не лукавьте, д'Эрбле, вы не похожи на фанатика и прекрасно поняли, что я имею в виду!
— А вы думаете, что те, кто сейчас создает христианское государство в верховьях Параны,[14] не смущаясь желтой лихорадкой и сотней других смертельных для европейца болезней, — все поголовно фанатики?! Вы думаете, это из фанатизма святой Ксавье[15] за десять лет прошел по земле пятидесяти двух государств и собственноручно крестил около миллиона язычников, произнося «Ampliusl Amplius»[16] и, верный своему девизу, устремлялся в следующую неведомую страну?! Вы знаете число наших миссионеров, принявших мученическую смерть?! Вы знаете о преподобном Риччи, основавшем первый христианский храм в Китае? Вы знаете, чего стоило отцам Бузоми и Карвальо обращение двух тысяч человек в таких землях, о существовании которых даже не подозревают «добрые парижане»?!