ней – в светлом костюме и рубашке с расстегнутым воротом. Это был свежий, счастливый, совсем не спившийся Флек.
– А мне Вовчик сказал, что ты водку тут пьешь, – прошептала Таня, когда он сграбастал ее в охапку.
– А я и пью. Только не водку, а ананасный сок. – Он кивнул на графин с желтой жидкостью на столе.
– Ананасовый, – засмеялась Таня и прижалась щекой к его рубашке, пахнущей свежестью, молодостью и безрассудством. – Торгаш безграмотный.
– Торгаш, – согласился он и губами попробовал на вкус кожу у нее на виске. – Безграмотный.
– А я к тебе жить переехала.
– Знаю. Мама звонила. А потом Вовчик звонил, а потом Анжела Сергеевна, а потом – Вася.
– Скажи, где мы будем уединяться?
– У меня есть большой загородный дом.
– Большой?
– Да. – Он на вкус попробовал ее губы.
– Загородный?
– Да! – Он и шею попробовал, и ключицу, и запястье, – остальное предательски скрывала одежда.
– Без прислуги, без мамы и без детей?
– Только с садовником, который глухонемой.
– Хорошо бы он был еще и слепой.
– Ну, если хочешь...
– Нет! Не хочу. Давай сюда свой бриллиант, я согласна.
– Ой! Я... это... – Флек вдруг покраснел, как девица.
– Что?!
– Меня ограбили в Шереметьево, когда я звонил тебе. Свистнули кейс с деньгами и дорогим кольцом. Хорошо еще документы в плаще были, в кармане.
– Так вот почему бриллиант прокис! – засмеялась Таня.
– Что?
– Нет, ничего. Не везет мне с камнями, особенно с драгоценными!
– Едем! – Он потянул ее за руку и открыл дверь. От двери к столу метнулась полненькая секретарша.
– Куда?
– В ювелирный!
– Нет! – Таня ухватилась за косяк. – В загородный дом.
Она покосилась на секретаршу, сосредоточенно перебиравшую на столе бумаги.
– Сначала за кольцом! Пока ты согласна. Вася, Вася, черт тебя побери! – заорал Флек, высунувшись в коридор, и эхо подхватило: «Ва-ася, че-орт тебя по-обери-и!»
– В загородный дом! – захохотала Таня. – Чтобы у садовника глаза повылазили. Ва-ася! Вперед!! Пока я согласна...
Татьянин день
Январь выдался фантастически теплым.
Впрочем его, января, уже практически не осталось – всего там каких-то несколько дней. Столбик термометра замер практически на нуле, а за окном долбила по железному подоконнику по-настоящему весенняя капель.
Сычева провалялась в кровати до часа дня, листая глупый глянец и лопая из пакета чипсы. Она и не встала бы, но Граф начал орать в клетке, причем не белиберду, составленную из человеческих слов, а воинственным, тропическим воплем, услышав который соседка-старушка немедленно заколотила по батарее.
Этот вопль означал только одно – Графу не до разговоров, он хочет жрать, да и воду в поилке пора поменять на свежую.
Сычева нехотя вылезла из-под одеяла, потянулась, одела халат, щелкнула пальцем по прутьям клетки, чтоб попугай заткнулся и пошла на кухню за орехами и сухофруктами.
Уже несколько месяцев она нигде не работала.
Как только главным назначили Афанасьева, она положила ему заявление об уходе на стол. Глеб молча, не глядя, заявление подписал, но когда она уже стояла в дверях, вдруг спросил:
– Может, передумаешь?
– Нет, – сказала Сычева, не оборачиваясь. Смотреть на Глеба она боялась. Это было глупо, но она чувствовала себя предательницей. Совсем чуть-чуть, но предательницей.
– Счастливо, – усмехнулся Афанасьев ей в спину и больше они не виделись.
Место пресс-секретаря на таможне она нашла быстро, воспользовавшись старыми связями, но место это освобождалось только в марте и был впереди еще месяц блаженного бездействия.
Она даже не ожидала, что сидеть дома ей так понравится.
А еще оказалось, что Карантаевской зарплаты вполне хватает и на еду, и на одежду, и на оплату квартиры, и на прокорм попугая. Хватило даже на свадьбу – скромную, но все-таки свадьбу с белым платьем, фатой, арендованным лимузином и трехдневным упаиванием всего РОВД и двух ближайших подруг с мужьями и родственниками.
На тумбочке в коридоре лежал маленький букетик цветов – фиолетовых, ярких, как будто пластмассовых. Кажется, это были гиацинты – первые весенние цветы. Сычева взяла букетик, вдохнула удушливо-пряный аромат, испытав легкое раздражение от того, что придется теперь искать, во что бы эти цветы поставить, а потом каждый день менять воду в вазе.
На кухне, на столе, тоже лежал такой же букетик. И на холодильнике лежал, и на полочке, и в ванной на умывальнике, и в туалете на унитазе.
Сычева в охапку собрала все букетики, уселась на закрытую унитазную крышку, закурила и в раздражении набрала с мобильного Карантаева.
– Ты на хрена столько денег на веники тратишь? – заорала она, – И, главное, в честь чего?! У меня что – день рождения? Восьмое марта?! День журналиста?! День взятия Бастилии?!!
– Татьянин День! – заорал на том конце Карантаев. – Татьянин День сегодня, зайка, и я тебя поздравляю!
– А-а, – протянула Сычева и понюхала охапку цветов. – Ну тогда ладно, – примирено сказала она. – Только что мне с ними делать-то, с гиацинтами? Солить?
– Любоваться! – крикнул ей Карантаев. – Солить, скажешь тоже! Цветами нужно лю-бо-вать-ся, зайка!! Какая ты, блин, прагматичная! Ну ничего, я тебя перевоспитаю.
– Ты бандитов своих перевоспитывай, – со смешком огрызнулась Сычева. – А я на ужин тебе сегодня сделаю рагу из голландских гиацинтов. И ты будешь их лопать, лопать и лопать, с солью, перцем, горчицей и соевым соусом!! А вообще, спасибо, конечно, – вдруг запоздало растрогалась она. – Меня никто никогда не поздравлял с Татьяниным днем! – Она нажала отбой и тут же набрала Таню.
– Танька! Бросай своих обормотов и давай в наше место, будем праздновать!
– Что праздновать? – удивилась бывшая Афанасьева, ныне Флек.
– Татьянин День!
– Точно! – обрадовалась Таня. Она старалась перекричать школьный гул, наверное, была перемена.
– Эх, жалко вешалка в своей экспедиции!
– Жалко, – вздохнула Таня. – Ну ничего, мы эсэмэской ее поздравим. Может, дойдет в другой конец света?
– Может и дойдет, – с сомнением сказала Сычева, затушив сигарету.
В спальне Граф неприличными воплями требовал свежую воду, орехи и сухофрукты, а соседка-старушка неутомимо стучала по батарее.
Счастливо улыбаясь, Сычева пошла на кухню искать, во что можно поставить такую охапку цветов.
