без задоринки. Таких людей любят в отделах кадров, их на всякую работу примут и в любую экспедицию пошлют, придраться не к чему! Только сами-то они не во всякую экспедицию едут».
А «газик» катил и катил вперед. Лесок кончился, машина снова выехала на открытое место.
— Скажите, Георгий Денисович, — вдруг спросила Анна. — А вы не боитесь, что вас не выберут?
— Что? — Косяченко не спал, но он точно очнулся. — Я вас не понимаю.
— Ну, забаллотируют, — объяснила она. — Вдруг избиратели не проголосуют за вас. Чем-то вы вдруг не понравились, и вас вычеркнут…
Молчание длилось секунду, и вдруг Косяченко захохотал так искренне, так заливисто, что оглянулся даже невозмутимый Лукин.
— Да вы что? Всерьез? — воскликнул Косяченко. — Не смешите! Да разве наш народ способен проголосовать против Советской власти?
Косяченко искренне был убежден, что он и Советская власть одно и то же!
— Подождите, Георгий Денисович, — попыталась объясниться Анна. — Вы извините, но, с точки зрения рабочих совхоза, вы ведь не выполняете депутатских обязанностей. За два года даже ни разу не побывали у них.
— Ну и что? — перебил ее Косяченко. — Зато вы бывали. Разве это не одно и то же?
— Но вы-то не оправдали их доверия…
— То есть как? — К счастью Анны, Косяченко не принял ее слова всерьез, он решил, что она затеяла разговор в шутку. — Я руковожу областью. И, как видите, меня не снимают. Выходит, оправдываю доверие?
Анна никак не могла выразить свою мысль.
— В общем и целом это так. Но ведь людям из совхоза нужны ясли и нужен мост, и не вообще ясли, а во втором отделении, и не вообще мост, а через Серебрянку.
Косяченко улыбнулся.
— Вот вы и стройте…
Нет, он не хотел ее понять, люди в совхозе для него ничто, все люди для него на одно лицо, и, увы, он тоже для них ничто, не столько Георгий Денисович Косяченко, сколько абстрактный символ Советской власти.
«Да, — подумала Анна, — этот и обанкротится, а в отставку не подаст. Будет всюду ходить и доказывать, что и гром был, и град, что сам черт ему помешал! Самодовольство в нем разрослось как опухоль, его не истребить никакими лекарствами».
— Я не согласна с вами, Георгий Денисович, — не сдержавшись, резко сказала Анна. — По-моему, каждый коммунист должен приносить обществу какую-то конкретную пользу.
Кажется, только в этот момент Косяченко понял, что Анна не шутит, что ее терзают какие-то сомнения, может быть, даже пожалела о своих необдуманных словах — уважения Гончаровой он терять не хотел.
— Вы правы. Анна Андреевна, я пошутил, — сказал Косяченко. — Как депутат я, конечно, был не на высоте. Но ведь не разорвешься! Сами знаете, как мы все загружены. С вашей помощью на этот раз постараюсь не осрамиться.
Косяченко был неглуп, по тону Анны он догадался, что только прямой, серьезный разговор способен вернуть ему ее уважение, и он охотно это сделал — признание вины без свидетелей не могло умалить его авторитет.
Но Анна ему не поверила. «Газик» мчался вперед, приближался к Сурожу. Больше они не разговаривали. В Суроже Косяченко сошел на минуту, забежал в райком. Анна из вежливости ждала его у машины.
Обычно Лукин не вмешивался в разговоры, которые ему приходилось слышать. Но тут он не выдержал.
— Эх, Анна Андреевна! — неожиданно произнес он. — Осуждаю я вас…
Анна знала, что Лукин ее осуждает. Она не разрешила райисполкому выделить Лукину покос для коровы. Впрочем, как и другим частным владельцам. С этого времени Лукин недолюбливал Анну. Но на этот раз, оказывается, Лукин осуждал Анну из других соображений.
— Неправильно вы разговаривали, — вырвалось у него. — Такие начальники, как Косяченко, не любят таких разговоров, будет он теперь вам ставить палки в колеса, увидите!
LIX
Проводить Косяченко вышли и Ксенофонтов, и Жуков, оказавшийся в кабинете у Ксенофонтова. Подошла «Волга», на которой Косяченко прибыл из Пронска Минут пять он прощался, взявшись за ручку дверцы, давал последние наставления. Потом пожал руки Анне, Ксенофонтову, Жукову. Красные огоньки мигнули на повороте и исчезли в ночи.
— Как, удачно? — поинтересовался Ксенофонтов, имея в виду поездку Анны в совхоз.
— Да, все в порядке, — подтвердила она. — Все, в общем, в порядке.
— По домам? — спросил Жуков.
— Да, конечно, — согласилась Анна. — Можно отдыхать.
Она попрощалась со своими собеседниками и неторопливо пошла домой.
У Анны был свой ключ, но дверь оказалась запертой изнутри на щеколду; вечером свекровь или Ниночка, по примеру бабушки, обязательно запирали дверь на щеколду.
Анна позвонила.
За дверью послышался легкий шорох.
— Это ты, мамочка?
— Я, доченька…
Все-таки от детей исходило удивительное, ни с чем не сравнимое тепло!
Было еще не очень поздно. Ниночка читала, на диване лежала ее книжка, Коля мастерил на полу какой-то ящик. Дети подошли к матери, приласкались к ней, она редко бывала по вечерам дома.
На кухне еле слышно возилась свекровь, она не вышла навстречу Анне. В последнее время она старалась поменьше попадаться невестке на глаза.
— Папа дома?
— Нет…
Чем ниже опускался Алексей, тем неприметнее пыталась сделаться Надежда Никоновна. Громоздкая, широкоплечая женщина, она точно съежилась, стала молчаливой, сговорчивой старухой. Она потеряла уверенность в сыне и раньше Анны учуяла зыбкость его положения.
Старуха не могла не понимать: при таком муже Анна была еще хорошей женой. Хорошей жене полагалось терпеть плохого мужа, и Анна терпела, самые ревностные блюстительницы домостроевских правил не смогли бы к ней придраться. Но Анна к тому же была еще начальством, и немалым начальством. Многих таких, как Алексей, она могла лишить работы и даже отдать под суд. Это Надежда Никоновна тоже понимала. Крушение Алексея означало бы и ее крушение: ей некуда было деться и трудно было бы найти себе кусок хлеба. Анну она недолюбливала, первое время только что терпела, но теперь Анна стала оплотом дома. Приходилось смотреть из-под ее рук. Старуха это и делала Какая уж теперь Анна невестка. Теперь Анна — начальство. Надежда Никоновна больше не осмеливалась делать ей замечания, все более превращаясь в безответную домашнюю бабку.
— Ужинать-то будете? — спросила она из кухни.
Анна весело поглядела на детей.
— Как, ребята?
— Будем, будем, — деловито произнес Коля.
— Будем! — крикнула Анна. — Накрывай, Ниночка, на стол!
В это время в дверь застучали. Ручка звонка торчала на виду, но кто-то стучал настойчиво и бесцеремонно.
Ниночка встрепенулась.
— Я открою, мамочка!
Но стук этот чем-то не понравился Анне.
— Я сама.
Она подошла к окну, отдернула занавеску, выглянула на улицу.
