— Что с тобой? Кого ты испугался?
— Видишь ли, — сказал он, — тебе совершенно ни к чему слушать то, что они приготовили для Фесенко. Он слишком долго не шел, и слишком тут мощная акустика.
Стоявший на улице подросток в кепке козырьком назад снова свистнул и заорал, призывая Фесенко.
— Фесенко нашелся, — сказала ему Юлька, верная своим тимуровским принципам. — Да, да. Он уже там.
— Ничего, — сказал Андрей. — Мы придем сюда, когда внутренние работы будут кончены. Юлька, ну скажи мне…
— Что?
— Ты знаешь.
— Андрюша, сколько можно?
— Ты давно не говорила.
И опять пальцы встретились и разлучились.
— Больше всех, — сказала Юлька, глядя узкими глазами вверх, на медленно поворачивающуюся в небесах руку крана. — Больше всех и на всю жизнь.
— Да, уж пожалуйста, на всю жизнь! — сказал Андрей. — Иначе это лишено всякого смысла.
Вернувшись в город, они заехали в общежитие, где жил Андрей; Юлька подождала в вестибюле, пока Андрей переодевался, а потом поехали на трамвае в парк культуры и отдыха.
— Прежде всего в ресторан, — сказал Андрей. — Ты, наверно, умираешь от голода, я тоже.
— Я бы поела, — сказала Юлька, — только, конечно, не в ресторане.
— А где?
— В обыкновенной столовой.
— Тут нет столовой.
— Ну, в буфете.
— Как в буфете?
Человек надел выходной костюм и новый галстук, гуляет с невестой, на сберкнижке у него тысячи, а ему предлагают идти в буфет!
— Там же только сосиски, — сказал он сдержанно, — а остальное все холодное. Я хочу поесть по- человечески.
Юлька ни разу не была в ресторане, она видела его только издали, когда бывала в Доме культуры.
— Но танцевать и пить вино ты не будешь! — сказала она. — Иначе я встану и уйду.
— Да сейчас и музыки нет, — сказал он, — что ж я, больной, что ли, танцевать без музыки… Там одни дети, вот смотри!
Действительно, на террасе ресторана сидели дети с матерями и пили кефир.
— Ну, хорошо, — сказала Юлька, всходя на террасу.
Они заняли столик у балюстрады, откуда был вид на зеленую лужайку, окруженную деревьями, и на пруд с лодочкой.
— Выбирай, — сказал Андрей, открывая перед Юлькой меню.
Юлька прочла меню — все ей показалось безумно дорого.
— Возьмем биточки в сметане, — сказала она.
— Мы возьмем вот что, — сказал Андрей. — Мы возьмем борщ флотский, возьмем котлеты киевские, возьмем салат из свежих огурцов и потом пломбир.
— А что за котлеты киевские?
— А кто их знает. Наверно, что-нибудь выдающееся, если дороже ничего нет.
— Ты сошел с ума! — сказала Юлька. — Нет, давай есть биточки.
— Значит, — сказал он, — мы так и уйдем, не узнав, что такое киевские котлеты?
Она заколебалась. А пока она колебалась, подошла официантка в шелковом фартучке, и препираться стало невозможно.
В ресторане было в этот час пусто. Дети и матери выпили свой кефир и ушли, на террасе остались только Юлька с Андреем, да человека три сидели в зале за разными столиками. Но, видимо, там предполагался большой банкет, потому что у одной стены был красиво накрыт длинный стол, на нем стояло много блестящей посуды, цветы и серебряные ведерки с бутылками.
— Расскажи, как там на экзамене, — сказал Андрей.
Юлька рассказала, какой она вытянула легкий билет, и ее спросили еще из Некрасова, как раз то, что она повторяла, «Выдь на Волгу», так удачно; и как поразительно отвечала Тамара, и как ходили все вместе есть мороженое на радостях.
— Слава богу, два экзамена позади, — сказал Андрей отеческим тоном.
— А впереди девять, — вздохнула Юлька и задумалась. — Все-таки странно, — сказала она потом.
— Что странно?
— Что конец.
— Не понимаю.
— Как же не понимаешь? — спросила она укоризненно и кротко. — Всю жизнь я ходила в школу. Ты подумай: всю жизнь. И вдруг не надо больше. Ведь странно.
— Не будет школы — будет другое.
— Ты думаешь, я жалею? Нам всем надоело до ужаса. Но ты понимаешь вот стоит дом. Пройдет пятьдесят лет, я зажмурю глаза (Юлька зажмурила глаза) — и я его увижу, каждый кирпичик, и голубую доску… Десять лет ходила, во всякую погоду. У меня там была своя парта… учителя… И вдруг ничего моего нет, со мной — всё. А дом стоит, где стоял.
— Если в жизни не происходит перемен, — сказал Андрей, — это не жизнь.
— Как обижались на Конкордию Власьевну, — сказала Юлька, — даже хотели ставить вопрос, что у нее эта возмутительная привычка говорить «дети». Даже в десятом классе не могла перестать, говорила: «дети». А теперь никто никогда не назовет…
— Юлька, — сказал он, бережно накрывая рукой ее маленькую руку, — у меня, кажется, тоже надвигаются перемены.
Выражение ее лица изменилось мгновенно, рассеянной задумчивости как не бывало, она подалась к нему:
— Какие?
— Предполагаю, что важные.
— Что же ты молчал?
— Да, видишь ли, ничего не было определенного. Только сегодня прояснилось, но приказа еще нет… Началось с того, что третьего дня меня вызвали в отдел кадров. Всего-то разговора было на пять минут, просто уточнили кое-что, насчет ученья в частности…
— Ну?
— А сегодня работаю, вдруг подходит мастер и велит срочно идти в экспериментальный, к начальнику сборки…
Он спохватился, что Юлька неясно представляет себе, что такое экспериментальный цех и сборка, и стал рассказывать подробно, продолжая нежно придерживать на столе ее руку своей теплой большой ладонью. Этот цех, Юлька, чтоб ты знала, — гордость завода, он живет на пятилетку впереди всех цехов. Там конструируют новые станки — автоматы и полуавтоматы. По заводу об этих станках ходят разговоры, и другие цеха проводят экскурсии в экспериментальный, чтоб быть в курсе перспектив… По сути дела, это целый завод, там есть и механический участок, и электромонтажный, и лаборатории, где сидят инженеры и при помощи чертовски тонких приборов определяют качество обработки, зернистость металла и прочую штуку. Во всем цехе стены выкрашены белой краской, и везде цветы на окнах и на подставках между станками. Белые верстаки, белые табуретки, инженеры в белых халатах, как доктора, так что в промасленной робе туда не сунешься, а наденешь то же самое белый халат либо культурную спецовочку с белой строчкой и хорошую рубашку с галстуком, так там рабочие и ходят… А самый главный и самый
