К у б а н е ц. Истинно такими. Очень дерзостно говорил.
У ш а к о в. Вот ты, Кубанец, своего господина предал. Ты это осознаешь или нет?
К у б а н е ц. Ваше превосходительство сказали: говори, что знаешь, я и говорю.
У ш а к о в. А хорошо ли это, Кубанец? Ведь Артемий Петрович на тебя во всем полагается, говоришь. Ты в его дому хозяйничал, как в своем собственном.
К у б а н е ц. Да уж доверял более, чем сыновьям своим.
У ш а к о в. Вот видишь. А что это будет, Кубанец, если доверенные наши люди предавать нас начнут ни за понюх табаку? Ведь это будет светопреставление, Кубанец.
К у б а н е ц. Ваше превосходительство, а ужасный мой страх вы ни во что не ставите?
У ш а к о в. Страх - перед чем? Перед кем?
К у б а н е ц. Да с тех пор, как купил меня Артемий Петрович в Дербенте на невольничьем рынке, и по сей самый час, когда я вашим покровом осенен и спасен, - ни одной малой минуточки, ваше превосходительство, я не прожил без кромешного страха. Ведь человек-то немилосердный, человек безумный, а я - в его власти до последней кровинки.
У ш а к о в. Да что он мог тебе сделать? Прибить? Эка невидаль!
К у б а н е ц. Убить он меня мог, убить насмерть.
У ш а к о в. Да он бы за это ответил.
К у б а н е ц. А уж это, ваше превосходительство, мне б тогда было без надобности.
У ш а к о в. Наговорятся, значит, а потом пить.
К у б а н е ц. А потом, ваше превосходительство, пить до изумления.
У ш а к о в. Что еще говорили?
К у б а н е ц. Да я вам все объявил, что они говорили.
У ш а к о в. Все объявил? Ничего не утаил?
К у б а н е ц. Ни единого словечка. Желаю жить бесстрашно, безо всякого сомнения, и чтобы сердце мое было вам видно наскрозь, как стеклянное.
У ш а к о в. Да, это хорошо - так жить.
К у б а н е ц. Ничего не может быть лучше.
У ш а к о в. Давно б тебе прийти да облегчить сердце. Не догадался?
К у б а н е ц. Я, ваше превосходительство, сразу пришел, как только вы меня кликнули. А сам - да, не догадался умишком своим куцым.
У ш а к о в. Ну, иди, Василь Кубанец, живи, дыши без страха!
К у б а н е ц. Иду, ваше превосходительство, дышу! (Уходит.)
11
В доме Волынского. В о л ы н с к и й и К у б а н е ц у камина.
В о л ы н с к и й. Подай мне все бумаги, что в итальянском шкафу.
К у б а н е ц (подает бумаги). Извольте, батюшка.
Волынский бросает бумаги в огонь.
Зачем вы это?
В о л ы н с к и й. А они не нужны мне больше! А книга Юста Липсия где? Разыщи, чтоб сей же час тут была! (Жжет и книгу.) Так как, говоришь, кричал?
К у б а н е ц (передразнивая.) Я - профессор элоквенции! Я секретарь Академии! Я то, я се!
В о л ы н с к и й. Негодный урод! Любишь шубы носить - люби и оды сочинять, верно, Вася?
К у б а н е ц. Истинно, батюшка.
С л у г а (докладывая). Гости к вашей милости.
В о л ы н с к и й. Кто такие?
С л у г а. Генерал Румянцев, коллежский асессор Яковлев и генерал Ушаков.
В о л ы н с к и й. Ушако-ов?!
С л у г а. Он, батюшка.
В о л ы н с к и й. Слышь, Вась, а?
К у б а н е ц. Ничего, батюшка. Бог милостив. Главное, что Юста Липсия успели сжечь.
В о л ы н с к и й. Тшшш!
Входят ч л е н ы с л е д с т в е н н о й к о м и с с и и.
У ш а к о в. Господин кабинет-министр Волынский. По высочайшему повелению объявляется вам арест на дому!
В о л ы н с к и й. Владычица пречистая! В чем же я провинился, ваше превосходительство?
У ш а к о в. А о том будете по пунктам спрошены и по пунктам же ответите с полным чистосердечием.
В о л ы н с к и й. Прошу брать места, садиться.
Комиссия рассаживается. У двери становится к а р а у л.
Это что же - мне и из дому выходить нельзя?
У ш а к о в. Арест есть арест. Должен также передать вам высочайшее запрещение ездить ко Двору.
В о л ы н с к и й. Ни ко Двору, значит, ни со двора.
У ш а к о в (перед генеалогическим древом). Это, верно, и есть пресловутая ваша родословная? Кто же вам это присоветовал?
В о л ы н с к и й. Никто не советовал, а видел я такое дерево у покойного фельдмаршала Шереметева, да и себе решил.
У ш а к о в. А зачем у вас тут ложь?
В о л ы н с к и й. Где у меня тут ложь?
У ш а к о в. Как же не ложь? Изобразили среди своих предков сестру Дмитрия Донского! А нам известно, что вы не от нее происходите, а от первой жены Волынца, неведомой литвинки.
В о л ы н с к и й. Вы, ваше превосходительство, никак родословную мою лучше меня знаете?
У ш а к о в. Во главе Тайной канцелярии стою, батюшка, почитай, более двадцати лет. Натурально, лучше многих знаю многое. А сия сабля, которой Волынец якобы на Куликовом поле сражался, не куплена ли вами у татарина в Астрахани?
В о л ы н с к и й. У кого б ни куплена - то, ваше превосходительство, мое дело. Пункты ваши давайте, пункты!
У ш а к о в. Изволь пункты. Написал ты ее величеству про неких бессовестных людей, льстецов и тунеядцев, и плутов, кои ее величество обманывают для выгоды своей разными потворствами и вымыслами. И будто они, эти бессовестные люди, помрачают добрые дела людей честных и приводят государыню в сомнение, чтоб никому не верила. Безделицы изображают в виде важном, ничего прямо не изъявляют, но все с закрытыми глазами, с минами печальными и ужасными, дабы государыню привесть в беспокойство и выказать свою преданность, чтобы их одних употребляли во всех делах. А от этого якобы прочие преданные люди теряют бодрость и почитают за лучшее молчать там, где должны бы ограждать государственную выгоду. Писал?
В о л ы н с к и й. Писал.
У ш а к о в. Кто тебе советовал?
В о л ы н с к и й. Никто. Примеры имел исторические.
У ш а к о в. Кому показывал?
В о л ы н с к и й. Многим показывал.
У ш а к о в. Это ты не на герцога Бирона тень наводил?
В о л ы н с к и й. Ежели желаете знать, герцогу Бирону я тоже показывал раньше, и герцог не подумал, что я на него тень навожу. А князь Черкасский сказал, прочитав: это же самый портрет графа Остермана. И лекарь Лесток сказал: ежели попадется в руки Остерману, - он тотчас узнает, что писано против него.
