Ребенок был жив! Чудо рождения захватило ее – новое, живое существо возникло там, где только что ничего не было!
– Это мальчик или девочка? – спросила она у матери.
Руфь бросила на нее рассерженный взгляд.
– Откуда я могу знать, глупышка? Как ты, Мэри?
– Ничего, – пробормотала Мэри, – только ужасно хочется пить.
– Потом мы дадим тебе воды, а сейчас надо закончить с этим. Ты можешь тужиться? – Мэри кивнула. Руфь обратилась к Аннунсиате: – Поддержи головку, пока ребенок будет выходить.
Аннунсиата неохотно подложила ладонь под головку – она оказалась мокрой и скользкой от крови, а Аннунсиата не любила пачкать руки. Руфь высвобождала шейку ребенка, а затем, когда Мэри потужилась еще раз, помогла пройти плечикам. Еще одно усилие, и ребенок выскользнул наружу вместе с очередным потоком крови.
– Девочка, – произнесла Руфь. – Прекрасная крупная девочка, Мэри.
– Кровь растеклась по всей постели, – пробормотала Аннунсиата, не зная, что сказать.
– Подержи ребенка, – приказала Руфь, подавая его дочери. Боязливо Аннунсиата держала крохотное тельце, пока мать перевязывала и отрезала пуповину, действуя спокойно и уверенно. Поймав перепутанный взгляд Аннунсиаты, Руфь слегка улыбнулась: – Почти то же самое, что и рождение жеребенка – разве что немного потруднее, – произнесла она. – Эти простыни уже ни на что не годятся – кровь ничем не отстираешь.
– А почему так много крови? – спросила Аннунсиата.
– Так угодно Богу, – равнодушно откликнулась Руфь. – Перестань задавать вопросы и смотри, не урони ребенка! Заверни его и покажи Мэри.
Запеленутый в кусок ткани, ребенок стал более симпатичным на вид, и Аннунсиате сразу расхотелось отдавать его. Ребенок выглядел сонным и спокойным. Аннунсиата поднесла его к Мэри, но та устало отвернулась.
– Я хочу пить, – еле проговорила она. Руфь кивнула Аннунсиате.
– Иногда бывает и хуже, – спокойно произнесла она. – Если, по Божьей воле, ребенок умирает, матери не приходится мучаться так долго.
– Я хочу пить, – снова повторила Мэри.
– Я дам тебе попить, когда выйдет послед. Ну, поднатужься...
Аннунсиата отошла, не желая смотреть на стонущую женщину и залитую кровью постель. Поднеся ребенка к окну, она внимательно осмотрела его. Ребенок был странно молчаливым.
– Разве он не должен плакать? – беспокойно спросила она. – Я думала, первые несколько недель дети только и делают, что орут.
Ребенок открыл глаза и невидяще уставился в лицо Аннунсиате, сразу очаровав ее. Девушка никогда прежде не видела, как проходят роды у людей – только у животных. Новорожденные животные были прелестны, но до сих пор девушка считала, что человеческие новорожденные выглядят гораздо хуже. Но эта девочка! Аннунсиата сразу почувствовала к ней привязанность, как будто это была ее дочь, тем более что сама мать отвернулась от нее. Аннунсиата уже забыла о муках и крови, ужасных разрывах Мэри и отвратительном запахе. Ребенок открыл ротик и сладко зевнул, и Аннунсиата улыбнулась, испытав прилив любви к этому беспомощному существу.
– Интересно, как они назовут тебя, – пробормотала она.
Несколько дней спустя младенец был окрещен Марией-Маргаритой.
– Это имя немного великовато для девочки, – пошутил Ральф, – не думаю, что ее когда-нибудь будут звать полным именем: она останется Дэйзи – маргариткой.
После своего поспешного и необычного появления на свет Дэйзи вскоре приобрела довольно приятную внешность. Одежду для нее пришлось покупать готовой, однако множество детских вещиц осталось еще от старших детей. Друзья и соседи постоянно навещали крошку, благословляя ее и восхищаясь, подолгу разговаривая с ее матерью, потягивая горячий, пряный напиток кодл. Гости приносили множество подарков, так как все любили новорожденных, и никто – от самых богатых до бедняков – не осмеливался явиться с пустыми руками. Людям доставляло радость, когда женщина разрешалась от бремени здоровым ребенком. Однако обряд крещения совершался тайно, после наступления сумерек; слуги охраняли все двери, и на церемонии не присутствовали посторонние, так как обряд проводился в домовой церкви по старым обычаям. Эдуард сказал, что это безумие, но Ральф только беспомощным жестом воздел руки к небу и спросил:
– Как же я мог отказать Мэри? Разве я мог окрестить свою дочь иначе, чем остальных детей?
Церковь украсили цветами – садовыми ромашками и маргаритками, осветили свечами, отбрасывающими маленькие снопики света среди бархатистой, напоенной ароматом курения темноты. Аннунсиата сидела среди памятников своим предкам, устремив глаза на высокий алтарь и собравшуюся вокруг него группу. Она чувствовала себя умиротворенной, исполненной спокойной радости, полностью причастной к тому, что происходило сейчас. Она не утратила своих чувств к девочке, которая так тихо лежала сейчас на руках у Руфь, пока священник произносил над ней древние слова, причисляя новорожденную к сообществу детей Божиих.
Крестные, Руфь и Эдуард, прокляли дьявола и все его дела ради ребенка. Отец девочки, Ральф, дал ей имя. Мэри наблюдала за таинством издалека, полускрывшись в тени, и на ее лице лежала печать усталости и удовлетворения. Ее пурпурное платье почти сливалось с чернотой неосвещенного угла, так что лицо и шея казались белыми, таинственными и как будто висящими в темноте. Ожерелье из черного жемчуга на ее шее создавало впечатление, что шея Мэри отделена от плеч. Аннунсиата сердито отбросила эту страшную мысль. Не следовало думать ни о чем, кроме хорошего, на крестинах Дэйзи, крошки Дэйзи, которой она помогала появиться на свет. Аннунсиата чувствовала себя так, как будто не Мэри дала девочке жизнь, а она сама. Мэри равнодушно отвернулась от ребенка. Аннунсиата смотрела, как крупная фигура Ральфа вырисовывается в свете свечей на алтаре, когда он брал ребенка из рук священника своими сильными, уверенными руками так легко, как брал бы новорожденного ягненка. Ральф был отцом, Аннунсиата матерью. Ее передернуло от такой мысли, и девушка начала шептать молитву, недовольная собой.
