«Особенно,– пишет П.,– мне претили их пошлые застольные шутки, без коих те обходилось, наверное, ни одно принятие пищи. Считалось хорошим тоном во всеуслышание предположить, что шеф-повар Амбарцумян
Следует также учесть, что по просьбе всего коллектива со столов не сходило козье молоко, которое я никогда не пило, т. к. по моему глубокому убеждению оно откровенно пахнет подмышкой; а бывшая депутат бельведерской думы В., сидевшая за столом напротив меня, без конца уверяла, что проклинает тот день и час, когда пришла на конюшню. «Отдаться гермафродиту! – говорила она драматическим шепотом.– Quel cauchemar!»
Ко всему добавьте влачимое мною духовное одиночество, сравнимое разве что с одиночеством сверхмарафонца,– и вот Вы уже почти догадались, зачем, сокращая и без того краткий сон и стараясь не видеть неба, я хаживало за водяную мельницу, на берега близлежащей трясины. Я хаживало туда отойти душою и сладко поплакаться жабам на идиотизм богадельского экзистенса. Предсказанное Модерати сбылось: удобно в шато Мулен де Сен Лу мне не было. И все, что мне оставалось делать,– это молиться. И я поступало так.
«Воззри, о Господи, на Твоего Палисандро. Се человек, пораженный сиротством, лишенный надежд на увнученье, родины и свободы, реноме и невинности, юности и багажа. И все это – в самые сжатые сроки. Воззри на него, Господи, и призри».
Когда я смолкало – тогда воцарялась Вечность. Твердь цвета индиго молча глядела сверху. А снизу – но тоже молча – из своих бородавчатых тел наблюдали жабы. И молча пустыми глазницами циферблатов смотрела на сироту История. И молчали; каждое дерево, всякая птица, любые комар и крот. И лишь со стороны богадельни, из окна, озаренного ночником, доносилось сольфеджио сладострастия. Вкушая амброзии Гименея, колоратурный фальцет пел бельканто.
И все-таки выдалась ночь, когда, утомившись утехами, новобрачные угомонились. И стало так тихо, что Вечность воцарилась вполне. Так тихо, что Тот, к Кому я взывал в молитвах, услышал меня и внял им. И взял надлежащие меры.
На следующий день Он посылает ко мне затейника.
«Извините,– взволнованно-вежливо сказал де Сидорофф, подсаживаясь ко мне в кафетерии,– вы отфриштикали?»
«Более или менее».
«У меня для вас новость. Только выйдем, пожалуй, а то тут сквозит».
«Давайте отправимся к озеру».
«Не возражаю, давайте. Правда, я до сих пор не пойму, отчего вы зовете озером то, что всегда было морем».
«Я сам не пойму. Вероятно, по той же причине, по какой перелетные стаи дают колоссального кругаля в облет абсолютно ровного и сухого пространства. В силу какой-то необъяснимости. Мистика, всюду мистика».
Я накинуло кофту, и мы удалились в дюны.
«Не знаю, по-видимому, это совсем не моя забота, но приобретенный партикул, который вы так хвалили, дает мне право по крайности предупредить вас.– Он говорил так, что его волнение стало моим.– И помимо того, я вам попросту благодарен. Ведь вы открыли во мне поэта. Вы окрылили меня. Я – пишу».
«Неужели и вы?»
«Позвольте, кстати, зачесть образчик».
«Благоволите».
Простой когда-то механик, де Сидорофф привел помещаемое здесь двенадцатистишие.
Осень, пора золотая!
Воздух ядреный алкая,
Утром из ящика вынь
Письма Берклея, Барклая,
Письма династии Мынь.
Вынь и другие. Листая,
Крикни соседке: – Аглая!
Что вы там как неживая.
Вам от царя Менелая
Весть поступила благая.
– Ах, наконец-то!
– Аминь.
«Филигранно,– отметило я.– А главное – исторично. Моя мастерская, моя».
«Вот видите. Короче, я очень признателен и хотел бы предупредить вас о неприятности». Дмитрий мялся.
«Не мнитесь. Излагайте сплеча, по-нашему».
«Вчера,– объявил затейник,– мне стало известно, что на последних скачках в Эпсоме Мажорет Адамовна проигралась на тотализаторе и поэтому отдает вас в сераль».
«Поэтому? Я не усматриваю тут никакой логической связи».
«Связь? Деньги. Она хочет отдать вас туда в погашение долга».
«А в чей, Дмитрий Евграфович? В чей, если не тайна, сераль?»
«Кронпринца Аравии Фад Ибн Абдул Азиза».
«Это тот, что с бородкой, такой симпатичный?»
«Да-да, они все там с бородкой».
«Презренное злато! Но отчего непременно меня? Разве я более ей не мило?»
Массовик не ответил. Он знал, что я знаю ответы на эти вопросы само. Отменный психолог, я давно обратило внимание, что Мажорет пресытилась мною, что наша связь ее тяготит.
«Ваш ход, господин затейник?»
«Конем»,– возражал де Сидорофф.
«На которое поле?»
«i9».
«Бежать? – Идея представилась суетной.– А куда? В сопредельные княжества, что ли? А паспорт?»
«Я вам достану. У меня хорошие связи».
«Послушайте, а может, проще пожаловаться куданибудь? В прокуратуру там, в мэрию».
«Исключено. Вас и слушать не станут. С момента поступления в старческий дом вы на территории Бельведера бесправны, за вас все решает администрация».
«Ну, бежать так бежать,– согласилось я, не отваживаясь еще представить, на чем и куда конкретно, а также что будет с моим государственным пенсионом, который мне, вероятно, с таким трудом выхлопотал Модерати.– А вы, Дмитрий Евграфович, не желали бы присоединиться?»
«Я – пас».
«Жаль, а то за компанию – как бы славно».
«Увы,– с большою определенностью отвечал затейник.– Мое место – здесь, среди угнетенных духом.
Я развлекаю их – и вижу в том свое основное призвание. Буду работать, пока хватит сил,– одушевленно делился планами Дмитрий.– А когда не хватит – просто умру. Я умру, развлекая!» – воскликнул он.
«Что ж, тоже дело»,– одобрил я.
Де Сидорофф вскрыл портсигар: «Угощайтесь».
Мы закурили, и дым отечества переполнил нам легкие.
