оперативниками и пятнадцатью тюремщиками из лубянской тюрьмы.
Десятки ледяных молотов ждали в холодильниках своего часа.
Но наступил зловещий июль 1951 года. Сфабрикованное в недрах Лубянки «дело кремлевских врачей- убийц», якобы готовящихся отравить Сталина и других партийных бонз, обернулось против МГБ: был арестован министр госбезопасности Абакумов. И над Лубянкой нависла угроза новой чистки.
Оживились старые враги Берии в ЦК и в Министерстве обороны. В Политбюро посыпались доносы на заместителей Абакумова, одним из которых был Ха.
И Ха принял решение приостановить карельскую операцию.
Спецотряд был отозван, пустой спецпоезд вернулся в Ленинград.
Необходимо было переждать, «уйти на дно», как сказал Ха. Мы с Адр получили месячный отпуск и отправились в один из санаториев МГБ, расположенный на крымском побережье неподалеку от Евпатории. Ха с женой улетели в Венгрию на озеро Балатон. Шро жил у Юс. Мир и Софре проводили лето подсобными рабочими в одном из пионерских лагерей МГБ.
Оказавшись после подвалов «Большого Дома» в жарком и ленивом Крыму, где все рассчитано на примитивный советский «отдых», подразумевающий почти растительное существование, я сперва не могла найти себе места. Тридцать девять новообретенных братьев и сестер не давали мне покоя. За сотни километров от них я чувствовала их сердца, я помнила имя каждого, я говорила с ними.
Адр, понимая мое состояние, старался помочь. Рано утром, до восхода солнца мы заплывали к диким скалам, сплетались там и застывали на многие часы, подобно древним ящерам.
Но мне было мало сердца Адр. Я рвалась в тюремный госпиталь, где лежали все мои братья и сестры. Я хотела их. Я умоляла и плакала.
– Это невозможно, Храм, – шептал мне Адр.
И я била о скалы свои бесполезные руки.
Адр скрежетал зубами от бессилия.
Вскоре со мной стало что-то происходить. Это началось в воскресный вечер, когда Адр, всячески старавшийся помочь мне побороть тоску, решил сводить меня в кино. Кино показывали только по воскресеньям в простом летнем кинотеатре. Вместо обещанной новой кинокомедии в тот вечер стали крутить «Чапаева». Кто-то выкрикнул, что он уже видел «Чапаева» двадцать раз. Ему возразил какой-то пожилой мертвец:
– Ничего, посмотришь в двадцать первый!
Я смотрела «Чапаева» девочкой. Тогда этот фильм потряс меня. Я прекрасно помнила его. Но когда пошли первые кадры и на простыне появились люди, я не смогла их разглядеть. Это были какие-то серые пятна, мелькание, всполохи света и тени. Сначала я подумала, что ошибся киномеханик. Но чередующиеся с изображением надписи я могла нормально прочесть. Все остальное плыло и мелькало. Я глянула в зал: все молча смотрели, никто не кричал: «резкость!» или «кинщика на мыло!»
Адр тоже смотрел.
– Ты хорошо видишь? – спросила я его.
– Да. А ты?
– Мне ничего не видно.
– Наверно, мы сидим слишком близко, – решил он. – Давай пересядем подальше.
Мы встали, прошли к последней лавке и сели. Но для меня ничего не изменилось: я по-прежнему читала надписи, но другого не различала. Адр подумал, что у меня просто плохое зрение. Когда на простыне появилась очередная надпись, он спросил:
– Что там написано?
– «В штабе белых», – прочла я.
Он задумался. Рядом с нами сидела пьяноватая пара. Они непрерывно целовались. Я стала смотреть на них. Похоть мертвецов мне казалась такой дикой. Я смотрела на целующихся как на двух механических кукол. Женщина заметила мой взгляд.
– Чего пялишься? Гляди туда! – показала она на экран, и мужчина, тискающий ее пухлое тело, засмеялся.
Я перевела взгляд на экран. Там Петька рассказывал Анке об устройстве пулемета. Но я видела лишь два дрожащих темных пятна.
– А это что? – спросила Анка.
– А это щечки, – ответил невидимый Петька.
И два пятна слились.
Зал засмеялся.
– Идем отсюда, – встала я.
Мы с Адр вышли. Вокруг стояла черная южная ночь. Пели цикады. В здании санатория, утопающего в акациях и каштанах, горели редкие окна. Мы вошли в вестибюль.
За стойкой дремали двое консьержек. Над ними на стене висел большой портрет Сталина. Я никогда не обращала на него внимания. Но что-то заставило меня взглянуть на портрет. Вместо Сталина в белом кителе в раме расплывалось бело-коричневатое пятно с золотистыми вкраплениями.
Я уставилась на портрет. Подошла ближе. Пятно переливалось и плыло.
Я зажмурилась, тряхнула головой, открыла глаза: то же самое.
– Что с тобой? – спросил Адр.
– Не знаю, – тряхнула я головой.
Консьержки проснулись и с интересом смотрели на меня.
– Скажи, кто это? – спросила я, неотрывно глядя на портрет.
– Сталин, – напряженно ответил Адр.
Консьержки переглянулись.
– Варя, пошли спать, ты устала. – Адр взял меня под руку.
– Погоди, – я оперлась руками о стойку и вперилась в портрет.
Потом перевела взгляд на консьержек. Они настороженно смотрели на меня. Я заметила стопку открыток, лежащую на стойке. Взяла одну. Внизу открытки было написано синим: ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА! Над надписью клубилось что-то зеленовато-красное.
– Что это? – спросила я Адр.
– Это розы. – Адр с силой взял меня под локоть. – Идем. Прошу тебя.
Я положила открытку. И повиновалась.
Поднимаясь с Адр по лестнице, услышала шепот консьержек:
– Приезжают сюда, чтоб напиваться.
– А как же – начальство в Москве, приструнить некому…
В номере Адр обнял меня:
– Скажи, что с тобой происходит?
Вместо ответа я достала наши паспорта. Открыла. Вместо фотографий я видела только серую рябь. Но все надписи прочла нормально.
Я вынула из сумочки зеркальце, посмотрела на себя. В зеркале черты моего лица плыли и сливались. Я навела зеркало на лицо Адр: то же самое. Я не могла разглядеть в зеркале его лица.
– Я не вижу картинок. И отражений, – произнесла я, бросив зеркальце. – Я не знаю, что это…
– Ты просто устала, – обнял меня Адр. – Эти два месяца были очень тяжелые.
– Они были прекрасные. – Я повалилась на кровать. – Ждать и ничего не делать мне гораздо тяжелее.
– Храм, ты понимаешь, что мы не можем рисковать.
– Я все понимаю, – закрыла я глаза. – Поэтому терплю.
Я быстро провалилась в сон.
С момента пробуждения моего сердца я не видела снов. Последние мои яркие, но короткие сны я видела в поезде, когда нас как скот увозили из России: мне снилась мама, отец, деревня, шумные деревенские праздники, когда мы все вместе и счастливы, но все быстро обрывалось на самом милом и родном, и я просыпалась в том жутком вагоне.
А самый последний сон я видела ночью в фильтрационном лагере: мне снился пожар – большой и
