толстух и заставлять их повторять матерные слова, любит пляжный волейбол, любит во время испражнения думать о Сатурне, боится пауков и ножниц, боится опаздывать на работу, боится потерять документы, любит харчо, любит вспоминать наркома Ежова, любит делать кораблики весной, любит Гагры, любит бить по лицу и почкам.
– А это что такое? – он показал мне фотографию.
Я по-прежнему не видела никаких изображений. Посреди глянцевой бумаги мерцали два слившихся пятна.
– Это что, я вас спрашиваю?
– Я не вижу, – призналась я.
– Будем дурочку валять? – зло засопел Федотов.
– Я действительно не вижу изображений на фотоснимках, не только на этом. Вот у вас висит портрет, – я кивнула на темное пятно в красной рамке. – Я не вижу, кто это.
Федотов зло смотрел на меня. Полноватое лицо его медленно наливалось кровью:
– Это Владимир Ильич Ленин. Не слыхали про такого?
– Слышала.
– Неужели? – всплеснул он сильными руками и зло захохотал.
Я молчала.
– Влодзимирский и ваш муж Коробов – друзья Берии. А Берия, да будет вам известно, агент иностранных разведок. Он уже дал показания. На Влодзимирского в том числе. Я предлагаю вам честно рассказать о преступной деятельности Влодзимирского и Коробова.
– Генерала Влодзимирского я не знала близко.
– Вы не знали близко Влодзимирского? А на этом фото он вас лапает. Голую.
– Я повторяю, генерала Влодзимирского я не знала. Зато я хорошо знала его сердце.
– Чего?
– И на этой фотографии запечатлен момент, когда наши сердца говорят на тайном языке.
– То есть вы признаете, что были его любовницей?
– Ни в коем случае. Я была его сердечной сестрой.
– И ни разу не спали с ним?
– Спала много раз. Но не как земная женщина. А как сердечная сестра. Сестра Вечного и Изначального Света.
– Сестра Света? – зловеще усмехнулся Федотов. – Что ж ты врешь, пизда гнилая?! Сестра, блядь! Да на тебе пробы негде ставить, подстилка! В какие дыры он тебя харил, проблядь полковая?! Вы же все из одной банды, шпионы бериевские! Свили гнездо гадючье в МГБ, сплелись, гады ползучие! Говори, блядь, правду!
Он ударил меня по лицу.
Я молчала. И смотрела на него.
Он деловито засучил рукава:
– Щас ты у меня все вспомнишь, манда.
Вышел из-за стола, схватил меня левой рукой за волосы. Правой стал умело бить по щекам. Наверно, он ждал, что я, как большинство мясо-машинных женщин, закричу и, закрывая лицо, начну молить о пощаде.
Но я даже не подняла рук.
Я смотрела ему в глаза.
Он размашисто бил меня по щекам. Его грубые ладони пахли табаком, одеколоном и старой мебелью.
– Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри! – бил он.
Голова моя моталась, в ушах звенело.
Но я не отводила взгляда от его маленьких рысьих глазок.
Он перестал бить, вплотную приблизил свое раскрасневшееся лицо к моему:
– Что, смелая? Я из тебя отбивную сделаю, посолю, поперчу и тебя же сожрать заставлю! Чего молчишь, зассыха?
Внутри он был абсолютно счастлив. Сердце его пело, в лысоватой голове вспыхивали и гасли оранжевые сполохи.
Я молчала.
На двух первых допросах он орал и хлестал меня по щекам. Потом появился второй следователь – Ревзин. Поначалу тот пытался разыграть «доброго», вел задушевные разговоры, просил «помочь органам разоблачить бериевскую банду». Я же говорила только правду: братство, Ха и Адр, двадцать три слова.
Я это делала, потому что мое сердце было абсолютно уверено – наши тайны им не пригодятся. Мясным машинам не нужна была правда – они в упор не видели ее, не различали Божественного Света.
Мне же было невероятно приятно говорить правду, наслаждаться ею.
Они матерились и посмеивались.
Наконец им надоело слушать про пение сердец. Они раздели меня, привязали к скамье и принялись сечь резиновым жгутом. Секли по очереди, не торопясь. Один сек, другой орал или тихо уговаривал одуматься.
Конечно, я чувствовала боль.
Но не как раньше, когда я была мясной машиной. Раньше от этой боли некуда было деться. Потому что боль была хозяином моего тела. Теперь моим хозяином было сердце. А до него боль не могла дотянуться. Она жила отдельно. Я ощущала ее сердцем в виде красной змеи. Змея ползала по мне. А сердце пело, дурманя змею. Когда она ползала слишком долго, сердце сжималось, вспыхивая фиолетовым. И я теряла сознание.
Они обливали меня водой.
Пока я приходила в себя, они курили.
Потом простые руки их снова брались за жгут.
Все повторялось.
Я молчала. Сердце пело. Красная змея ползала.
Вода текла.
Потом следователи устали.
Меня отнесли в камеру. И я заснула.
Я очнулась от лязга. Дверь открылась, в камеру вошли трое: Ревзин, врач и какой-то подполковник. Врач осмотрел мои распухшие и посиневшие от побоев бедра и ягодицы, деловито кивнул:
– Нормально.
Ревзин позвал двух конвоиров. Они подхватили меня под руки и поволокли по коридору, потом по лестницам – наверх, в тот же кабинет. Там было светло – солнечные лучи били в окно, сияли в хрустальной чернильнице, в медной дверной ручке, в глазах и пуговицах Ревзина. А на стене в красной рамке клубился невидимый Ленин.
Вошел маленький злой Федотов со жгутами. Они снова привязали меня к скамейке. Взяли два жгута и стали сечь одновременно по распухшим бедрам.
Две красные змеи поползли по мне. Они стали оранжевыми. Потом ослепительно желтыми. В голове моей запело желтое солнце:
– Говори правду! Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри!
Но я уже сказала им правду.
Чего же они хотели от меня?
Янтарные змеи свивались в свадебные кольца. Им было хорошо на моем теле.
Мой пот залил мне глаза.
Сердце вспыхнуло фиолетовой радугой: оно почувствовало, что мое тело разрушается.
И сердце помогло телу: мозг отключился, я потеряла сознание.
Очнулась на полу.
