перевыполняем и люди у меня живут хорошо, и скот в норме, а падёж, тк это с каждым бывает, это от нас не зависит, это случайность, это не моя вина, это просто случилось и все тут, а у нас и порядок и посевная в норме….
— Футбольное поле засеял! — перебил его Мокин, выдвигая ящик и ставя его на стол.
— Тк засеял, чтоб лучше было, чтоб польза была!
— Веревкой стены конопатит!
— Тк это ж опять для пользы, для порядку…
— Ну вот что. Хватит болтать, — Кедрин подошел к столу, прицелился и вдавил окурок в беленький домик правления. Домик треснул и развалился. Окурок зашипел.
— Пошли, председатель, — секретарь требовательно мотнул головой. — На ферму. Смотреть твой «порядок».
Тищенко открыл рот, зашарил руками по груди:
— Тк куда ж, куда я…
— Да что ты раскудахтался, едрена вошь! — закричал на него Мокин. — Одевайся ходчей, да пошли!
Тищенко поежился, подошел к стене, снял с гвоздя линялый ватник и принялся его напяливать костенеющими, непослушными руками.
Кедрин сорвал со стены вымпел, сунул в карман и повернулся к Мокину:
— А план ты, Ефимыч, прихвати. Пригодится.
Мокин понимающе кивнул, подхватил ящик под мышку, скрипя кожей прошагал к двери и, распахнув ее ногой, окликнул стоящего в углу Тищенко:
— Ну, что оробел! Веди давай!
За дверью тянулись грязные сени, заваленные пустыми мешками, инвентарем и прохудившимися пакетами с удобрением. Белые, похожие на рис гранулы набились в щели неровного пола, хрустели под ногами. Сени обрывались кособоким крылечком, крепко влипшим в мокрую, сладко пахшую весной землю. В нее — черную, жирную, переливающуюся под ярким солнцем, по щиколотки вошли сапоги Тищенко и Кедрина.
Мокин задержался в темных сенях и показался через минуту, коренастый, скрипящий, с ящиком под мышкой и папиросой в зубах. Солнце горело на тугих складках его куртки, сияло на глянцевом полумесяце козырька. Стоя на крыльце, он сощурился, шумно выпустил еле заметный дым:
— Теплынь-то, а! Вот жизнь, Михалыч, пошла — живи только!
— Не говори…
— Природа — и та радуется!
— Радуется, Петь, как же ей не радоваться… — секретарь рассеянно осматривался по сторонам.
Мокин бодро сошел с крыльца и, по-матросски раскачиваясь, не разбирая дороги, зашлепал по грязи:
— Ну, что, председатель, как там тебя… Показывай! Веди!
Объясняя, Тищенко засеменил следом:
— Тк, что ж объяснять-то, вот счас мехмастерская, там амбар, а там и ферма будет.
Кедрин, надвинув на глаза кепку, шел сзади.
Вскоре майдан пересекся страшно разбитым большаком и Тищенко махнул рукой: повернули и пошли вдоль дороги, по зеленой, только что пробившейся травке.
Снег почти везде сошел, — лишь под мокрыми кустами лежали его черные ноздреватые остатки. Вдоль большака бежал прорытый ребятишками ручеек, растекаясь в низине огромной, перегородившей дорогу лужей. Bозле лужи лежали два серых вековых валуна и цвела ободранная верба.
— А вот и верба, — Мокин сплюнул окурок и, разгребая сапогами воду, двинулся к дереву.
— Ишь, распушилась, — он подошел к вербе, схватил нижнюю ветку, но вдруг оглянулся, испуганно присев, вытаращив глаза. — Во! Во! Смотрите-ка!
Тищенко с Кедриным обернулись. Из прикрытой двери правления тянулся белый дым.
— Хосподи, тк что ж… — Тищенко взмахнул руками, рванулся, но побледневший Кедрин схватил его за шиворот, зло зашипел:
— Что, господи? Что, а? Ты куда? Тушить? У тебя ж воооон стоит! — он ткнул пальцем в торчащую на пригорке каланчу. — Для чего она, я спрашиваю, а?!
Тищенко — тараща глаза, задыхаясь, тянулся к домику:
— Тк, сгорит, тк тушить…
Насупившийся Мокин крепче сжал ящик, угрюмо засопел:
— Эт я, наверно. Спичку в сенях бросил. А там тряпье какое-то навалено. Виноват, Михалыч…
Кедрин принялся трясти председателя за ворот, закричал ему в ухо:
— Чего стоишь! Беги! К каланче! Бей! В набат! Туши!
Тищенко вырвался и, сломя голову, побежал к пригорку, через вспаханное футбольное поле, мимо полегших на земле ракит и двух развалившихся изб. Запыхавшись, он подлетел к каланче, и еле передвигая ноги, полез по гнилой лестнице.
Наверху, под сопревшей, разваливающейся крышей висел церковный колокол. Тищенко бросился к нему и — застонал в бессилье, впился зубами в руку: в колоколе не было языка. Еще осенью председатель приказал отлить из него новую печать взамен утерянной старой.
Тищенко размахнулся и шмякнул кулаком по колоколу. Тот слабо качнулся, испустил мягкий звук.
Председатель всхлипнул и лихорадочно зашарил глазами, ища что-нибудь металлическое.
Но кругом торчало, скрещивалось только серое, изъеденное дождями и насекомыми дерево.
Тищенко выдрал из крыши палку, стукнул по колоколу, она разлетелась на части.
Председатель глянул на беленький домик правления и затрясся, обхватив руками свою лысую голову: в двери, вперемешку с дымом, уже показалось едва различимое пламя.
Он набросился на колокол, замолотил по нему, руками, закричал.
— Кричи громче, — спокойно посоветовали снизу.
Тищенко перегнулся через перила: Кедрин с Мокиным стояли возле лестницы, задрав головы, смотрели на него.
— Что ж не звонишь? — строго спросил секретарь.
— Тк языка-то нет, тк нет ведь! — забормотал председатель.
Кедрин усмехнулся, повернулся к Мокину:
— Вот ведь, Ефимыч, как у нас. О плане трепать, да обещаниями кормить — есть язык. А как до дела дойдет — и нет его.
Мокин понимающе кивнул, сплюнул окурок и крикнул Тищенко:
— Ну, что торчишь там, балбес? Слезай!
— Тк, горит, ведь…
— Мы что, слепые по-твоему? Слезай, говорю!
Тищенко стал осторожно спускаться по лестнице.
Мокин, тем временем, подошел к большому деревянному щиту, врытому в землю рядом с каланчей. На щите висели — огнетушитель, багор, ржавый топор, и черенок лопаты. Под щитом стоял прохудившийся ящик с песком
— Ишь, понавешал, — угрюмо пробормотал Мокин, поднатужился и вытащил из двух колец огнетушитель.
Кедрин подошел к щиту, брезгливо потрогал облупившиеся доски, вытер палец о пальто.
Тищенко, спустившись на землю, нерешительно замер у лестницы.
— Щас опробуем технику твою, — Мокин перевернул огнетушитель кверху дном и трахнул им по ящику. Послышалось слабое шипение, из черного, обтянутого резиной отверстия полезли пузыри, закапала белая жидкость Мокин повернулся к Кедрину, в сердцах покачал головой:
— Вот умора, бля! Тушить, говорит, пойду! Он этим тушить собрался!
Секретарь сердито смотрел на шипящий огнетушитель:
— А потом объяснительная в райком — средств нет, тушить было нечем. И все шито-крыто. Сволочь…
