Комбриг крепче прижал бинокль к глазам:
— И автомат к плечу прижат. Захлёбывается огнём…
Сзади подошёл политрук:
— Это, товарищ комбриг, — для залпа общего сержант команду подаёт рожком.
Комбриг опустил бинокль, нахмурил брови:
— Декабрьский снег — что козий пух. Не здесь ли в прошлые года я слушал, как играл пастух, ведя задонские стада?
Политрук вздохнул:
— Но взял оружие народ строителей и пастухов. Его на подвиги зовёт прозрачный, нежный звук рожков.
Комбриг повернулся, посмотрел на него ввалившимися от постоянной бессонницы глазами:
— Дорогой горя и тревог шагай, сражайся и терпи. Ещё услышим мы рожок в безмолвной утренней степи.
Политрук понимающе кивнул и молодцевато одёрнул портупею.
Их вывели в степь утром.
Солнце ещё не встало — на востоке розовела мутная дымка. Снег громко хрустел пол ногами отделения смершевцев. Комбриг и политрук двигались бесшумно — они были босы и шли в одном заледенелом исподнем. Руки их были скручены колючей проволокой.
— Отделение, стой! — скомандовал высокий сержант и, затянутые в полушубки, солдаты остановились.
— Готовсь!
Смершевцы сдёрнули автоматы, приложили к тугим плечам.
Комбриг поцеловал политрука в поседевший за одну ночь висок.
Политрук неловко придвинулся к нему, ткнулся лицом в окровавленную рубаху и заплакал.
— Да здравствует великий Сталин! — выкрикнул комбриг хриплым голосом.
Сержант вынул из-за пазухи инкрустированный серебром и перламутром рожок и приложил к посиневшим губам.
Серёжа одел шинель и повернулся к Лиде:
— Слушай, подари мне на прощанье пару милых пустяков. Папирос хороших, чайник, томик пушкинских стихов…
Лида грустно улыбнулась, сняла с полки Пушкина, потом пошла на кухню.
Серёжа застегнул пуговицы шинели, надел пилотку и стал листать томик.
Вскоре Лида вышла с чёрным мешочком и небольшим жестяным чайником:
— Вот, Серёженька. Табаку у меня нет.
— А это что?
— Сухари.
— Ну, что ж. Чудесно.
— Возьмёшь?
— Ещё бы! Жизнь армейца не балует, что ты там говори…Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари.
Лида улыбнулась, положила чайник с сухарями на стол. Серёжа развязал вещмешок, стал запихивать в него чайник и Пушкина:
— Может, Лид, очень заскучаю, так вот было бы в пути и приятно вместо чаю губы тёплые найти.
— Неужели приятно?
— Лидка! Если свалит смерть под дубом всё равно приятно, чтоб отогрели эти губы холодеющий мой лоб. Он подошёл к ней, обнял:
— Подари… авось случайно пощадят ещё в бою. Я тогда тебе и чайник и любовь верну свою!
Лида вздохнула, пошла в спальню.
Кровать была не прибрана. На тумбочке стояла порожняя бутылка портвейна с двумя стаканами.
Лида открыла платяной шкаф, заглянула внутрь.
Поцелуи лежали на третьей полке под стопкой белья между двумя ночными рубашками.
— Сколько тебе, Серёж? — крикнула Лида.
— Да не знаю…сколько не жалко…
Она отсчитала дюжину и в пригоршнях вынесла Серёже:
— Держи.
— Во, нормально.
Он развязал мешочек с сухарями, высыпал туда поцелуи:
— Спасибо, милая.
Лейтенант СМЕРШа Горностаев, лично расстрелявший рядового Сергея Ивашова по приговору военного трибунала за распространение пораженческих слухов, лично же и распределял его веши.
Жестяной чайник достался сержанту Сапунову, запасные сапоги — старшине Черемных, флягу со спиртом лейтенант отдал майору Крупенко.
Вечером, когда усталые офицеры СМЕРШа пили чай в землянке, Горностаев вспомнил про оставшиеся ивашовские сухари, достал мешочек и потряс над грубым столом.
Сухари вперемешку с поцелуями посыпались на свежеструганные доски.
— Что это такое? — Крупенко взял поцелуй.
— А черт его знает, товарищ майор, — пожал плечами Горностаев.
— Что, прямо вместе с сухарями и лежало?
— Так точно.
Крупенко понюхал поцелуй, откусил, прожевал и выплюнул:
— Хуйня какая-то…
Капитан Воронцов тоже откусил:
— Жвачка, наверно. Американцы, наверно.
— Та ну её к бису эту живачку! Поотравимсь ещё… — Крупенко выбрал поцелуи из сухарей, протянул лейтенанту Огурееву:
— Ну-ка, Сашок, кинь у печурку…
Огуреев отворил дверцу печки и швырнул поцелуи в огонь. Затрещало, запахло чем-то приторным.
Огуреев закрыл дверцу, снял с печки чайник, понёс к столу. Горностаев подвинул ему томик Пушкина, Огуреев поставил на него чайник.
— О це добре… — Крупенко протянул Огурееву кружку, — плесни-ка.
Огуреев стал наливать кипяток.
Пять вымпелов кильватерной колонной держали курс в открытый океан.
Над кораблями ветер просолённый чернел, перерастая в ураган. Всю ночь прошли в переплетенье молний. То свет слепил, то мрак вставал стеной.
И освещённые грозою волны в форштевень бились белой головой, по клотики эскадру зарывали в густую пену оголтелых вод, и, как в чугун закованные, дали качали ослеплённый небосвод.
На баке гнуло леерные стойки и мяло у орудий волнорез. И, обмывая брызгами надстройки, корабль то под гору, то в гору лез.
Утрело. Флаг метался на флагштоке, летел, как птица, белый с голубым.
И, проясняясь, небо на востоке рассачивало тучи, словно дым. Пять вымпелов у рей — пять красных молний! Да соль у командира на плечах.
А корабли из шторма шли на полном, покачиваясь грозно на волнах.
Чайки кружили над эскадрой, одна из них села на локатор головного корабля. Адмирал вышел из рубки, снял фуражку, подставил под ветер крепкую седую голову.
— Подходим к Севастополю, товарищ адмирал! — донеслось из рубки.
Адмирал улыбнулся, наклонился, глядя на палубу с выстроившимся экипажем.
Плотная серебристая корка соли, покрывающая адмираловы плечи, треснула.
