– По всей вероятности, кончена. Начинается моя сельская жизнь. Так что теперь мы с вами compagnons dans la misere.
– Ну, ну, – улыбнулся Клюгин, затягиваясь из мундштука, который он держал между большим и указательным пальцами. – И на какое же время эта ваша сельская жизнь? На неделю? На месяц?
– Навсегда, – твердо и серьезно сказал Роман.
– Вы хотите жить здесь? – спросил Клюгин без тени удивления.
– Да. Я взял расчет. Теперь буду заниматься живописью и хозяйством. Земледелием, пчеловодством.
– И вы готовы к этому?
– Готов.
Клюгин равнодушно пожал плечами:
– Ну, а что… Коли не наскучит – живите. Все равно, где гнить – в городе или в деревне.
– Я с вами не согласен, Андрей Викторович. Гнил я в городе, в столице. А здесь, мне кажется, я буду жить. По-настоящему. Буду работать, читать, писать картины. С вами беседовать.
– Ну, ну, – кивнул лбом Клюгин, затягиваясь папиросой с характерным для него шипением.
В его голосе не чувствовалось ни одобрения, ни осуждения.
Он курил, откинувшись на спинку стула, и глядел мимо Романа, словно рассматривая, хорошо ли скроено плечо его пиджака. За эти годы лицо Клюгина стало более вялым, морщинистым и бледным, а голова, казалось, ещё увеличилась. Роман вспомнил, как сегодня Клюгин не ответил на его христианское приветствие, и спросил:
– Андрей Викторович, вы в Бога не верите?
– Не верю.
– И в Христа не верите?
Клюгин усмехнулся, стряхивая пепел на пол:
– Не верю.
– И в то, что смерти нет, не верите?
Клюгин поморщился, отчего его лицо приняло плаксивое выражение:
– Голубчик вы мой, да я и живу-то, может быть, спокойно только потому, что верю в настоящую смерть. Что рано или поздно вот все это, – Он мотнул головой в сторону, – пропадет и исчезнет навеки.
– Вы так не любите мир?
– Люблю, не люблю… при чем тут это? Просто он мне подноготно известен так, что успел надоесть. А смерть – это tabula rasa. Это покой и отсутствие всяких миров. И мое отсутствие. Вы надеетесь на воскресение из мертвых, а я – на смерть…
– И вы полагаете, что мир, человек – это результат слепой игры слепых сил?
– Да мне наплевать, откуда мир взялся – демиург ли создал, или матушка-природа. Я вообще старался никогда не думать на тему происхождения. Это все равно что пытаться представить бесконечность. Мы, голубчик, живем в реальном мире. Вот изба, вот стол, вот рюмка. Вот, наконец, наши руки, глаза, мозги, лимфа. В качестве объекта нашим чувствам дан только этот мир и никакой другой.
– Но вера… – начал было Роман.
– Вера – это имя, – быстро перебил его Клюгин и рассмеялся. – Без Веры мы можем обойтись! Без этого мира – нет!
– Каждый человек верит. А помимо физического мира, нам еще дано чувство трансцендентного, которое есть в каждом человеке и с которым тоже приходится считаться.
– Трансцендентное? Спросите об этом Парамошу Дуролома или мою кухарку Нюрку. У первого трансцендентное – водка, у второй – чулок с деньгами.
– Они верят в Бога, это и есть их трансцендентное…
– Верят потому, что так принято. Вместе молотят, вместе жнут, вместе в бане парятся. Вместе и в церковь ходят.
– Вы не правы, Андрей Викторович. Вера живет в человеке с рождения. Христос нам заповедовал…
– Да что мне ваш Христос! – устало взмахнул руками Клюгин. – Таких безумцев, как он, в миру было пруд пруди. Взяли, выбрали одного и вот молятся на него. А я вам, голубчик, так скажу. Я, когда в ссылке жил, много литературы по психиатрии прочитал. А потом вспомнил Евангелие, и меня словно молнией ударили: это же чистый клинический случай! Шизофрения. Вам знакомо это слово?
– Какая глупость…
– Нет, не глупость. Давайте еще выпьем, и я вам расскажу… все расскажу о Христе.
Клюгин быстро наполнил рюмки и заговорил:
– Так вот, Роман Алексеевич. Родился мальчик в Вифлееме у старого плотника Иосифа и его молодой жены Марии. В ту ночь была комета, а по иудейским верованиям под звездой рождаются только цари да пророки. Политические дела, надо сказать, в Иудее тех времен складывались весьма худо: подчиненная Риму, она не имела собственного правителя. Ждали мессию, то есть попросту – царя иудейского. Иосиф же, будучи человеком явно психически не совсем здоровым, женился уже на беременной Марии (иначе, посудите сами, какая бы молодая барышня пошла за старика), вбил себе в голову или, точнее, услышал голоса, напевшие ему о высшей причастности к зачатию. Мария же тоже была не совсем нормальна. И вот в
