Что безумно подкупало в нем — Иегуди был способен открыто, щедро, откровенно восхищаться чужим талантом. Он сознавал свое величие и понимал, что он был за скрипач. Когда ему что-то не нравилось, был жесток, мог сказать, что это отвратительно. Но когда видел талант, пусть даже небольшой, то не скупился на похвалы. Когда Менухин говорил: «Marvelous! Fantastic!», он дарил человеку крылья. То же сейчас я вижу в моем муже, и меня это восхищает.
Я вышла замуж за молодого, яркого, блестящего скрипача, представителя своего поколения и героя своего времени, но вот на последнем фестивале в Кольмаре Лоран Корсиа, новая французская звезда, сказал:
— Так уже никто не играет.
Мне было приятно, но и взгрустнулось — Спивакова уже ассоциируют с другим временем. Молодые дышат в спину, а он этого в принципе не боится. Володя внутренне человек абсолютно свободный и поэтому великодушный. Он, например, не боится выйти на сцену дирижировать Вадиму Репину — первому скрипачу нового поколения, глубокому, стильному, тонкому, виртуозному, с идеальным вкусом.
Иегуди был великодушным, широким, простым. Да, он знал, что он гениальный скрипач и плохой дирижер.
— Я не дирижер, — говорил он, — я просто не могу жить без музыки. Я выхожу на сцену, потому что мне необходимо общаться с музыкой.
Мне же было очень обидно, когда я замечала в оркестрантах, даже в «Виртуозах Москвы», которых Володя старался правильно настроить, пренебрежение к Иегуди как к дирижеру. К примеру, ни один из оркестров, приглашенных на юбилей Ростроповича, не хотел играть с Менухиным. А ведь когда этот человек выходил на сцену, от него исходил свет. И какое счастье было присутствовать при этом! Он действительно был как Святой дух — что-то вроде голубя, которого изображают на чаше.
Я помню, как Менухин всегда восхищался постановкой рук Спивакова. У Володи действительно уникальная постановка правой руки, об этом все говорят. Как-то в Москве Спиваков играл Пятый концерт Моцарта, дирижировал Менухин. И вот в каденции, помню, Володя тянет ноту — он может тянуть сколько угодно, — но даже у него смычок «кончается», а Иегуди стоит за пультом, смотрит завороженно и никак не дает вступления оркестру. Потом он сказал Володе:
— Ты меня прости, я засмотрелся — как это ты так ведешь смычок, что он получается у тебя таким длинным? Я так не могу.
В Кольмаре на фестивале солисты готовятся к выступлению в часовне за собором Святого Мэтью, где проходят концерты. Как-то раз Менухин меня сильно напугал — зайдя перед концертом в часовню, я увидела, что он лежит на полу прямо у подножия распятия. Оказалось, он расслаблялся по-йоговски. В другой раз я застала его скачущим — это была разминка. Иегуди вообще очень следил за своим здоровьем и всегда пил витамины — В12, B6, С, Е. Специальные, швейцарские. Как-то за ужином он ужаснулся:
— Володя, ты не пьешь витамины? Подумай о себе и своих детях.
На следующее утро Менухин уехал и оставил нам в рецепции письмо, сохранившееся у меня, и пакет со всеми своими витаминами, которые нельзя нигде купить, кроме Швейцарии и Лондона. Он всегда писал первую фразу по-немецки: «Lieber Volodya», затем следовал текст по-английски или по-французски, а заканчивал по-русски: «Целую, твой Иегуди». В письме были подробные пояснения, какой витамин, когда и сколько надо принимать — до обеда, после обеда и так далее. У меня сохранилось еще одно его письмо, которое он написал Бернадетте Ширак с просьбой помочь семье Спивакова с французскими документами. Это было еще до нашего отъезда в Испанию. Я не отправила его, а после смерти Иегуди нашла в бумагах. То, как он написал о Володе, говорит об их удивительном взаимопонимании.
Вообще, Менухин был человеком парадоксальным. Он мог быть глубоким и игривым, реалистом и мечтателем, философом, поэтом, только не ханжой и не занудой. С ним никогда не бывало скучно. Помню, его однажды спросили:
— О чем вы мечтаете?
Он ответил:
— Я мечтаю, чтобы на планете не осталось ни капли нефти, человечество платит за нее слишком дорого.
Последний раз мы встретились в круизе, организованном Андре Борошем, основателем фестиваля в Ментоне. Володя участвовали в нем семь раз. «Музыкальный круиз» по Средиземному морю проходил на корабле «Мермоз». На сорок первом круизе, после смерти Андре, все прекратилось. Публика там собиралась очень богатая, любящая классическую музыку, в возрасте от пятидесяти до ста двух лет. На каждой второй дамочке там была надета «Оружейная палата», и за те деньги, которые публика платила за круиз, «артистов подавали в меню». Сначала недолгий, неутомительный концерт, потом ужин по всем правилам французской гастрономии, потом снова концерт и вечерняя тусовка на палубе. Днем, если артист рискнул выйти к бассейну, его облепляли старушки. Но этот круиз дал нам множество друзей на последующие годы жизни, а также мы посетили много стран, куда просто так поехать нет времени. Марокко, например, куда я с тех пор очень хочу вернуться. Но корабль был такой старый, что сейчас его отогнали в какой-то порт и переделали в казино. Все испытывают по этому круизу сильную ностальгию.
И с Менухиным в последний раз мы виделись именно там. Дайана болела, он приехал один. На стоянке в Греции в античном амфитеатре концерт Мендельсона играл французский скрипач Давид Грималь. Был ветер, ноты куда-то уносились, в первом ряду на стуле перед всеми сидел Менухин. Играл скрипач средне, а потом подошел к маэстро и спросил его мнение. Менухин пригласил его к себе в каюту и разнес в пух и прах. Давид вышел красный и возмущенный. Но если сам Менухин говорит: «Здесь плохо, а здесь катастрофа», — скрипач должен быть счастлив — у него есть к чему стремиться. Как можно было этого не ценить?
На другой день Менухин дирижировал, а Володя играл концерт, который состоялся во время остановки корабля в Венеции в знаменитой церкви Скуола Сан-Рокко, где все фрески написаны Тинторетто. Менухин сказал в тот день:
— Володечка, ты играешь как ангел!
Это был мистический день: жара, туман как молоко, так что ничего не видно в двух шагах, и при этом льет горячий дождь. Менухин всегда отправлялся на концерт уже одетым, в лакированных туфлях с репсовыми бантиками, в темном или светло-голубом смокинге, белой рубашке и бабочке. Нам подогнали вапоретто, мы с Иегуди сели позади, а Володя — впереди, так как он всегда волнуется и его лучше не отвлекать. Темная вода, дождь, туман — и мы вдвоем с Менухиным на сиденье в закрытой гондоле. Спрашиваю:
— Иегуди, ты волновался когда-нибудь, только правда?
— Ни-ког-да, — отвечает мне Менухин. — Я жил нетерпением наконец выйти на сцену, вынести скрипку, начать играть и чувствовать это единение с музыкой и публикой. Я никогда не волновался, у меня всегда было ощущение счастья, что я доживу до той секунды, когда смогу выйти и начать играть.
Его тонкий резной профиль словно светился на фоне темной плещущейся воды. Таким я и храню его в памяти. И очень по нему скучаю.
«ПОТОМУ ЧТО Я — БЕРНСТАЙН!»
Впервые Володя играл с Бернстайном в начале восьмидесятых годов в Зальцбурге. В день рождения Моцарта они играли его концерт. Сначала Спивакова долго не выпускали на фестиваль, не давали визу. Помню, он просидел в министерстве культуры до часа ночи в ожидании паспорта. Пил чай то с вахтером, то со сторожем. Паспорт привезли только ночью после звонка от Бернстайна. В конце концов Володя все же уехал.
Вернулся он безумно воодушевленный, привез аудиокассету с записью и рассказывал, что его потрясло, как репетировал Бернстайн. Сначала пришел послушать Володину репетицию с пианистом. Старого концертмейстера Бернстайн останавливал во вступлении несколько раз. Пианист робко заметил, что он же не оркестр и не ему играть на концерте. Но Бернстайн заявил, что он не может слышать такого вступления, поскольку это его раздражает. Володя жутко перенервничал, ожидая, что же будет, когда начнет играть он сам. Но Бернстайн слушал его внимательно, закрыв глаза, практически не останавливая.
