ребенка, мы вдруг начали общаться. Я тоже ждала вторую дочку. Лизина Саша родилась 18 января, моя Таня — 19 апреля. Помню, как держала на руках ее трехмесячную Сашеньку за пару дней до Танечкиного рождения…
Перескачу через все эти годы, многие из которых сейчас больно вспоминать, потому что ничего нельзя исправить. Потому что ее больше нет. Лизы нет. Она умерла 24 июля прошлого года. Умирала долго, мучительно… Мы вновь начали общаться только в последние месяцы ее жизни, когда я знала, что она уходит. А она чувствовала, но, конечно, не хотела до конца верить и боролась, как могла.
Мы общались в эти месяцы как с чистого листа, никогда не вспоминая прошлого, не говоря о серьезном, скользя над обидами, уклоняясь от объяснений… Но бывают несказанные слова, которые врезаются в память, оставляя там метки. Всякий раз в это жаркое, сумасшедше красивое парижское лето, проделывая путь до ее больницы за рулем автомобиля, я мысленно говорила с Лизой, понимая, что никогда не произнесу этих слов вслух. Я сожалела о тех невозвратимых годах, испорченных враждой, глупыми амбициями, сожалела об издерганных нервах единственного любимого человека — моего мужа и ее брата. Я мысленно утешала ее, умоляя быть сильной. И еще, поднимаясь на лифте в госпитале и подходя к дверям ее палаты, старалась «сделать лицо», чтобы она не прочла в моих глазах все, что я уже знала от врачей. Мне хотелось кричать от бессилия, хотелось даже, чтобы снова воцарилась вражда — пусть она меня ненавидит, но только не надо умирать, не сейчас, не так! Мне хотелось говорить всем вокруг, как надо беречь друг друга. Ведь все мы — сильные, смелые, решительные, полные убеждений, гнева, веры, нашей правды, — в сущности, такие ранимые и крошечные перед лицом смерти. Лиза, как же так случилось, что мы прожили восемнадцать лет, так и не узнав друг друга?! Когда-нибудь, может быть, я смогу написать обо всем поподробней. Сейчас еще рано, все это слишком свежо и очень больно. Лизино лицо все время стоит у меня перед глазами…
Ее Сашке четырнадцать лет, как и моей Татьяне. Может, Господь дал мне возможность восполнить пробел длиной в восемнадцать лет через Сашу, через мое с ней общение? Не знаю. Но когда в день Лизиной кончины Саша, которую я не видела семь лет, спросила, буравя меня серыми Лизиными глазами:
— А ты будешь любить меня, как мама?
я почувствовала, что теперь у меня четыре дочки, что она — мой ребенок и люблю я ее так же, как и моих дочерей. Знаю, когда-нибудь Сашенька все это поймет. «Времени надо дать время» — как говорит французская пословица.
МУЗЫКА, ВИТАМИНЫ И НИ КАПЕЛЬКИ НЕФТИ
Иегуди Менухин всегда был для меня мифом. Дело в том, что у папы было два бога — Хейфец и Менухин. C детства помню их фотографии у нас в книжном шкафу за стеклом. Знакомство с Менухиным было для меня равноценно знакомству с живым Пикассо или Лоуренсом Оливье. Впервые я увидела его в Москве, когда Менухин приезжал на концерты в 1987 году. Помню, как они вдвоем с Викторией Постниковой вышли на сцену — он такой маленький, сухонький, а она — пышная и крупная, с длинными волосами. Она вела его под руку (он тогда неважно ходил, хотя всю жизнь был по натуре живчик, занимался йогой, стоял на голове, прыгал). В зале тогда кто-то сострил: «Пукирев. „Неравный брак“». Потом, когда Менухин играл концерт Баха для трех скрипок с Игорем Ойстрахом и Валерием Ойстрахом, придумали еще одну ужасно злую шутку. Менухин тогда выступал после инсульта, из-за которого вскоре перестал играть вовсе: тряслась правая рука, и он не мог ровно вести смычок. «Шутка» звучала так: «Концерт для отца, сына и Святого духа».
А спустя год мы, приехав в Мюнхен, остановились в отеле «Four Seasons», где жил и Менухин. Папы моего тогда уже не было в живых, а его кумир ужинал с нами в ресторане отеля. Я помню это невероятное ощущение, что сам Менухин сидит рядом со мной. Я совершенно потерялась. Нам подали черный рис — такой длинный, неочищенный. Я впервые его видела и к блюду даже не прикоснулась. Иегуди говорил на всех языках — немецком, английском, польском, французском и даже русском, поскольку у него были русские корни. И он меня по-русски спрашивает:
— Ты это не ешь? Можно я его возьму? Обожаю черный рис.
Когда я увидела Менухина, который «клевал», наклонившись набок, черный рис из моей тарелки, помню, у меня перехватило горло от ощущения, какая я счастливая: сам Менухин ест из моей тарелки черный рис!
Пути Спивакова и Менухина часто пересекались. Первая встреча произошла очень давно, когда Спиваков играл концерты в пользу школы Менухина. Концерт этот запомнился тем, что Володя накануне сломал палец на ноге (счастье для скрипача — сломанный палец на ноге, а не на руке), потому весь концерт он играл, стоя в одном ботинке, другая же нога была забинтована. Потом они оказались вместе в жюри конкурса Паганини в Генуе. Менухин, будучи председателем жюри, прилетел ко второму туру. После утреннего прослушивания он позвал Спивакова и предложил пройтись:
— Пойдем погуляем, покушаем, а заодно ты мне расскажешь, что тут происходит, кто интригует. Тебе я доверяю.
Во время той прогулки он то и дело заходил в магазинчики в поисках фляжки для виски, как потом выяснилось, для любимой жены.
В 1992 году Иегуди приехал и выступил на фестивале Спивакова в Кольмаре. И сразу же Володя объявил, что следующий фестиваль в 1993 году будет в честь Менухина. Накануне они с Башметом играли в Страсбурге «Симфонию-концертанте» Моцарта, Менухин дирижировал. Юрий Рост сделал потрясающие фотографии, и перед тем, как он начал снимать, Иегуди закричал:
— Подождите, я должен причесаться, моя Дайана не любит, когда я непричесан.
Его любовь с Дайаной была необыкновенной. Она написала о нем блестящую книгу «Подруга скрипки», одни из лучших мемуаров, которые я читала. В этой паре роли распределялись так: она — больная, он — здоровый. У нее были проблемы с бедром, легкими, сердцем, позвоночником. В отелях Дайана либо спала, либо выходила со своей неизменной фляжкой виски, опираясь на трость. Дайана в молодости была балериной, еще во времена Нижинского танцевала в Дягилевских балетах. Стройная, сухая, с ярко накрашенными губками, несколько резкая, но в то же время — ужасно правдивая. Когда я говорила ей комплименты по поводу ее книги, она ответила так:
— Я написала ее, чтобы читать было забавно. Надо писать легко. Что вспоминать о том, как у меня умер ребенок, которого я родила? Кому это интересно, кроме меня? Не хочу, чтобы меня жалели.
Она вспоминала, как Менухин всегда говорил, что его первая жена была его первой ошибкой. И заключала:
— Надеюсь, что я не стала второй.
Он ее обожал, бегал за ней, семеня. Когда она приехала на фестиваль в Кольмар, он, до того ласково общавшийся со всеми, охотно раздававший автографы, агрессивно реагировал на любые попытки остановить его, если он шел с Дайаной.
Есть замечательная история о том, как они однажды проходили паспортный контроль и она написала в графе «профессия» — «раба». На вопрос пограничника:
— Мадам, что вы написали, как это понимать? — она гордо и недобро ответила:
— Раба! Вот мой муж. Разве можно быть женой этого человека, женой скрипача, и не быть рабой?
В финале кольмарского фестиваля Спиваков придумал сюрприз: они с Менухиным сыграют пьесу Гершвина. Иегуди сказал Володе:
— Я не могу играть, я давно не занимался, у меня дрожит рука.
Но Спиваков был непреклонен, он достал Менухину скрипку, ноты, и они начали репетировать. Каждый день они приходили в наш номер, садились в ванной, плотно закрывали двери, надевали сурдины и, чтобы никто не услышал, начинали готовить свой сюрприз. Наконец на третий день, достигнув определенного совершенства, они перешли в маленькую комнату, где Володя располагался на кровати, Иегуди — на стуле. И вдвоем они продолжали колдовать над партитурой.
Концерт, в котором Менухин в последний раз играл на скрипке, к счастью, снимало наше телевидение. Пьеса Гершвина называлась «Somebody Loves Me» «Кто-то любит меня».
