откапывала таланты, начинала их пропагандировать. Она первой увлеклась стеклянными яйцами, которые делали петербургские мастера. У меня благодаря ей собралась немалая коллекция. Представители аукциона «Сотбис» как-то приехали в Ленин-град и увидели в ее квартире эти яйца всех цветов (а она еще умела все расставить так, что каждая вещь выглядела уникально, коллекционно). Валя открыла прекрасного резчика камей Петра Зальцмана. Сейчас он живет в Лондоне, и у него покупают изделия королева и фирма «Cartier». Тогда он был никому не известен и Валя, взяв его камею «Летний сад», побежала к Б. Б. Пиотровскому в Эрмитаж и убедила, что надо немедленно купить у художника его уникальную работу. Ее слушались. Она была авторитетным нештатным консультантом самых солидных музеев.
Дружба ее была властной и ревностной. Иногда меня это тяготило. Однажды Валентина не на шутку обиделась на меня, узнав, что я собираюсь родить второго ребенка. Как же так, терять свою жизнь ради детей. Для нее детей не существовало — это был здоровый эгоизм. Сама была счастлива, что у нее нет детей! Хотя меня всегда называла дочкой.
У нее на кухне на ярко-красных стенах были развешены картины современных художников — Овчинникова, Белкина. От одной работы Белкина, «Маскарад», я сходила с ума. Увидев написанный им портрет одной своей приятельницы, я стала специально приезжать из Москвы позировать. Помню, как происходили сеансы: Валя не оставляла нас ни на секунду. Как заказчик, она восседала рядом с мольбертом, первой смотрела на холст. Дыма она не выносила, и художнику каждые десять минут приходилось выбегать покурить на лестничную клетку. Она диктовала все: глаз не такой, нос не этот. Портрет получился именно таким, каким должен был быть, поскольку художника все время отвлекали. Мне вообще не везет с портретами. Очень хороший армянский художник рисовал мой портрет, и в ночь перед тем, как он должен был его закончить (оставалось нарисовать только глаза), мой папа получил первый инфаркт. Я так и не пошла больше в мастерскую, мне было страшно: на мольберте стоял портрет, где было все мое — волосы, овал лица, брови, красное платье, а вместо глаз — провалы.
Валентина относилась ко мне с ревнивым вниманием:
— Что ты наденешь? А что я надену? Накрась мне глаза, научи, как это делается.
Когда долго не выезжала за рубеж, говорила:
— Ребенок, что-то я поизносилась, мне пора в Париж.
Когда кончались духи «Опиум», начиналась трагедия.
От нее исходил поразительный заряд молодой энергии. С ней можно было говорить обо всем. Однажды мы с ней находились вдвоем в нашей парижской квартире, когда один поклонник прислал мне огромный букет, штук пятьдесят, темно-вишневых роз. Я довольно холодно отреагировала — ну прислал и прислал. Но что творилось с Валей! Она ликовала, расценивала это как свою собственную победу. Расставляла цветы по вазам, восхищалась:
— Посмотри, какая красота! Как я люблю, когда ЗА НАМИ ухаживают!
Как-то раз в Ленинград приехал Морис Дрюон с женой. Получилось, что два дня я была их гидом. Обаяла я его рассказом о тех килограммах макулатуры, трудов Брежнева и Ленина, которые я сдала, чтобы прочитать его «Проклятых королей». Валя Голод устраивала у себя прием в его честь и пригласила Собчака, который сказал, что, если будет Сати, он обязательно приедет. К тому моменту мы уже подружились и питали друг к другу нежные чувства. После спектакля в Мариинском театре мы отправились к Валентине, а он появился со своими заместителями после какого-то телеэфира. Все ели блины с икрой, я переводила, и Анатолий Александрович вдруг сказал Валентине:
— Правда, Сати прелесть?
И Валя, обычно мной восхищавшаяся, промолчала. Когда Собчак уехал, я поняла, в чем дело:
— Тебе не кажется, что это хамство, когда за столом сидят три женщины, делать комплименты одной?
В этом была вся Валя.
Валентина умирала несколько раз, и каждый раз воскресала, как птица Феникс. Однажды пришли ее грабить. Она никому не открывала, а тут вдруг открыла какой-то юной девочке, которая якобы производила перепись населения, пережившего блокаду. А за дверью кроме девушки был еще молодой человек, ударивший Валю по голове. Неопытные грабители не учли, что в дальней комнате находилась домработница, а Валя, падая, схватилась за кнопку сигнализации, связанную с милицией. Их взяли сразу.
Лет за десять до смерти у нее обнаружили раковую опухоль, она лежала в больнице, где к ней пришел врач с «предложением»:
— Вы смертельно больны. Хотите умереть без боли и мучений? Завещайте мне картину Рокотова — и я сделаю для вас все.
У нее действительно был уникальный Рокотов. Валентина обещала:
— Я подумаю, голубчик.
Сама же быстро умудрилась связаться с другом, созвонившимся с ее родственниками во Франции, сделала — в те годы, лежа в больнице! — себе визу, ее на носилках довезли до самолета, вывезли в Париж, прооперировали, и оказалось, что огромная опухоль была доброкачественной. Она прожила еще десять лет. Врач в Петербурге намеревался ее просто убить.
Что касается наследства, Валентина немножко сама себя перехитрила. Вокруг нее ходили хороводом все музеи — Павловск, Петергоф, Гатчина, Эрмитаж. Все надеялись, что она завещает коллекцию одному из музеев. Она же без конца переписывала завещание. На ее вопрос: «Ведь мое последнее завещание действительно, а предпоследнее нет?» — ее нотариус отвечал: «Валентина Михайловна, в вашем случае я бы ставил на документах час». Как-то я приехала в Питер, ей было так плохо, что мне казалось, я с ней прощаюсь.
— Ребенок, принеси мне верхний ящик моего комода, — попросила она.
Там хранились все ее драгоценности. Тяжеленный ящик красного дерева лежал у нее на коленях, и Валя, взяв в постель зеркало, примеряла серьги. Обсуждала, с чем сочетается то или иное колье, как надо бы подправить третье. Мне показалось, что и на этот раз она выкарабкается. Потом она позвонила мне в Москву с просьбой забрать ее портрет в овальной раме. На этом портрете она изображена молодой с голыми плечами и недописанной рукой. Художник умер, не закончив портрета. Она всегда говорила, что хочет завещать нам этот портрет, потому что знала, что коллекцию растащат, а портрет за ненадобностью выкинут. В результате она умерла, когда нас не было в России. Несмотря на то что все знали о нашей ближайшей дружбе с Валентиной Михайловной, о ее кончине нам никто не сообщил. Может, боялись, что на правах ближайших друзей мы станем претендовать на что-то из ее коллекции. Кроме пары мелочей, подаренных при жизни, у меня не осталось ничего. Жаль только тот портрет.
Ленинградские чиновники предлагали устроить аукцион из тех вещей, которые не являлись музейной ценностью — стилизованных драгоценностей, безделушек, то есть оценить их в комиссионном магазине и выставить на продажу. Тот, кому это дорого, пусть покупает. Но я отказалась покупать вещи Валентины Михайловны за ту цену, которую назначит комиссионный магазин. Кому досталась вся ее уникальная коллекция — неважно. Говорят, что все по описи сдано в хранилище.
Теперь, когда ее не стало, Петербург без Валентины для меня опустел. Я приезжаю и понимаю, что нет больше моей маленькой квартиры на Восстания.
Для меня так странно, что я больше не наберу ее телефон и не услышу:
— Доча, ты где, когда ты приедешь?
В последние годы она очень сдала, но по-прежнему держалась. Плохо видела, поэтому пудрила нос в три раза больше, чем надо, все равно оставаясь женщиной.
— Говорят, что жемчуг оживает на коже молодых девушек. Какая чушь. Посмотри, у меня за два месяца он уже сияет, — говорила она, встречая меня в ночной рубашке с ниткой жемчуга на шее.
Я так и вижу ее сидящей у стола красного дерева, раскладывающей свой пасьянс.
В последний раз, когда я позвонила ей, трубку поднял участковый, охранявший квартиру:
— Валентина Михайловна в больнице.
Я позвонила в больницу, она говорила очень слабым голосом. На вопрос, что ей привезти, ответила:
— Клубнику. — И добавила: — Со сливками.
Прощаясь в больнице, я понимала, что больше мы с ней не увидимся.
В Париже Валя жила у меня в комнате с белыми стенами. Мы вечерами, выпив красного вина, читали
