– Пусть лучше она умрет после нас.
– А может статься, что и раньше. Да мы проткнем ей сердце вязальной спицей, и тогда уж никогда ей не превратиться в упыря.
– Тогда возьмем и проткнем прямо сейчас.
Сестра Евангелина смеется:
– Да нет, сейчас нельзя, вот когда умрет.
Мне неприятно смотреть, как ест тетушка Уцупэр. От вида разложенных по столу рыбьих костей меня тошнит. Я выхожу в сени и ем прямо возле печки. Не нравится мне и Дица. Уха сочится у нее меж нижних зубов и стекает по подбородку.
После обеда мы играем с Дицей в лошадки.
У нее широкие бедра, ноги будто колоды или пни; груди полные и твердые, как камни. Она треплет мне волосы, я держу ее за шею и, сидя верхом, молочу пятками по бедрам. Потом хватаю за соски, она вскрикивает и поворачивает ко мне свое широкое скуластое лицо с разорванной заячьей губой. Я соскакиваю с ее спины и закрываю ладошками глаза, чтобы больше ее не видеть. И прячусь за дверь.
– Раз, два, три…
Пыль взвивается столбом… Мать прогоняет нас.
– Ступайте во двор, в ушах звенит от вашего крика, чертенята!
Чертенята убегают во двор. Я бы тоже побежал, да не во что обуться. Поэтому я забираюсь играть на постель, возле сундука.
Тетушка Уцупэр шушукается с мамой. Оказывается, она живет со своим соседом Лауренцем Пьеле. От него и родила Дицу. Грех выплыл наружу – заячью губу не спрячешь… По ночам Пьеле перебрасывает тетушке через забор мешки с кукурузной и пшеничной мукой. Покупает ей косынки, платки, домашние туфли. Привозит из города подарки. Собирается выдать Дицу замуж за какого-то парня из Оложи, из родни Дурие. Парень, правда, немой, а в остальном – как все люди. Пьеле дает за Дицей стадо овец. Зять будет либо в поле работать, либо скот пасти. А там, глядишь, и детей бог пошлет. Одни небось родятся немые, другие – с заячьей губой, да будут ведь и здоровые. Каких только людей на свете нет. Не все красавцы писаные. И среди деревьев не все высокие, стройные, ветвистые, густые да ровные, встречаются и чахлые, и убогие, корявые да узловатые. Лес, он лес и есть. Люди, они и есть люди. Солнце всходит, дарит свет людям и животным, полям и рекам, потом заходит, а на другой день подымается снова, и так все время до самого светопреставления – если оно наступит. Когда-нибудь да наступит. Но до той поры много еще воды утечет…
Тетушка Уцупэр сидит на постели, по-восточному скрестив ноги, прислонившись спиной к кирпичной печке. От печки веет теплом. А Дицу соседские парни на соломе тискают. Там и мой брат Ион со своими приятелями – Авендрей и Диникой.
Всякий раз, как приезжает тетушка Уцупэр, заявляется к нам и эта ватага. И всякий раз слышишь:
– Девка Уцупэр снова тут!
Парни перемигиваются, облизывают губы. Точно меду объелись. Но у нас меду нет. Да и у них он не водится. Мед да соленья только у бар да у богатеев вроде Агана, Улмаза, Найдина. Да у них не только мед. У них всего полно, хоть отбавляй.
Двое маминых детей от первого мужа, Ион и Евангелина, как-то заболели животом. У Евангелины резались зубы. И вот она плачет день и ночь. Ей вторит своим хныканьем Ион… Мать баюкает их в подоле юбки, чтоб у них помутилось в голове, чтоб они умолкли и заснули глубоким, крепким сном. Но они не засыпают. Она берет их обоих на руки – для слабых, детских еще маминых рук держать на весу младенцев почти не под силу – и ходит с ними по бабкиному дому. Думитраке почти все время в хлеву за скотиной присматривает, а дедушка – в примарии, в трактире или в церкви.
Временами моросит дождь, а то и снег; в саду свистит меж яблонь ветер, раскачивает ветви ив, разросшихся вдоль канав, колышет высокий тополиный занавес за оградой. Ручей, что пересекает двор, теперь скован льдом.
– Баю-бай, с тобою мама, баю-бай, с тобою мама, баю-бай!..
Но Евангелина не успокаивается. Не засыпает и Ион. То и дело приходится менять, стирать и сушить пеленки. У мамы красивые глаза, длинные и желтые, как спелый овес, косы, тонкий стан… Вдова в семнадцать лет.
– Баю-бай, с тобою мама, баю-бай, с тобою мама, баю-бай…
У бабки в доме сухо, но она ходит как в воду опущенная. Дождь ли, снег ли сыплет во дворе, в селе и в поле. Кажется, пеленой дождя и снега затянуло бабкино нёбо. Нёбо во рту у бабки черное-пречерное, как у злой собаки.
– Это ты про меня, Дарие? А у самого, думаешь, не такое?
– Выходит, такое. Но ведь…
Когда наша собака Грива приносит восемь-девять щенков, мы оставляем их на неделю, пока у них не откроются глаза. У вас разве не так? Через неделю щенята уже смотрят. Тогда мы кладем их в корзину, выносим на завалинку и заглядываем в пасть. Оставляем только тех, у кого черное нёбо. Вот эти, когда вырастут, будут лаять и кусаться, надежно стеречь дом. Остальных относим в мешке за железную дорогу, в овраг и забиваем палками. Тут уж ничего не поделаешь!.. Грива увязывается за нами. Мы отгоняем ее камнями, комьями земли, пинаем ногами в пустой, обвислый живот. Потом уходим. Грива делает круг, и мы видим, как она тайком возвращается с мертвым щенком в зубах. И таким путем перетаскивает всех обратно в конуру. Новая забота для нас – закопать их поглубже в яму. Грива принимается искать, скребет лапами землю, скулит то жалобно, то свирепо, воет на луну, когда есть луна, на тучи, когда по небу бегут тучи. И наконец затихает.
– Баю-бай, с тобою мама, баю-бай, с тобою мама!..
У дедушки от жалости сжимается сердце.
– Дай-ка, дочка, я их покачаю… Устала небось.
– Да нет, тятя, не устала.
Подает голос бабка:
– Оставь ее. Ничего она не устала. Сама родила, пусть сама и растит. Отчего у нее мужик-то помер?..
– Не я же его сгубила, мама…
– Не ты, еще бы!.. Вот и найди себе другого. Нечего на нашей шее камнем висеть.
– Найди себе мужа, сестрица, – встревает в разговор слабоумный Думитраке.
Над его верхней губой пробиваются рыжеватые усики, а нос большой, с горбинкой… И желтые, как у змеи, глаза.
– Да что вы, мама. Мне тогда на селе проходу не будет – засмеют. Не успела, мол, первого мужа схоронить…
– Эка важность, пусть себе смеются. Конча с головы свалится, что ли? Чужой рот одна могила заткнет.
– Одна могила, это верно, – вздыхает мама.
– Поищи себе мужа, сестрица. А то мне жениться охота, да в доме места нет.
– И впрямь, парня женить пора, а из-за тебя да пащенков твоего Окьяна в доме не поворотись.
– Это мои дети, мама.
– Нет, Окьяна. Коли знал, что скоро помрет, нечего было детей делать.
– Да не мог он знать, мама, что помрет скоро. Никто не знает, когда ему выйдет срок помирать. Может, ты знаешь?
– Знаю. Мы народ здоровый, крепкий. Я лет до ста проживу, а то и за сто…
– Баю-бай, с тобою мама, баю-бай, с тобою мама!
Устав от непрестанных бабкиных попреков, мама не выдержала: завернула детей в шерстяное одеяло и ушла из дому. По тропинке вдоль кладбищенской ограды поднялась на гору. Вокруг – маленькие деревянные кресты, новые и старые вперемежку. Некоторые старые кресты уже подгнили и валяются в бурьяне среди могил. Мать все шла да шла. Временами останавливалась передохнуть. Опуститься бы на колени – как буйволице, когда она тянет в гору перегруженную арбу, – или присесть хоть на минутку, набраться сил. Ноги отнимаются. Да где тут присядешь!.. Земля покрыта тонким слоем снега, обледеневшего под моросящим
