– День добрый!
– День добрый, батюшка.
– Налей-ка, Тома, и мне стопку дрождие.
– Большую, батюшка?
– Большую, мил человек, большую, маленькая мне лишь на задний зуб.
– Их, поди, много у тебя, батюшка, задних-то зубов, – шутит смуглолицый Петре Згэмыйе…
– Двадцать четыре, мил человек, ровно двадцать четыре, я ведь родом из-за Олта, олтенский…
Мужики смеются. Хоть им даже смех во вред – так они истощены, – но и без смеху пользы мало. Всем известно, что зубы свои поп Бульбук потерял уже давно. Всего-то три клыка торчат. Да и те шатаются, вот- вот выпадут.
– А что, батюшка, слыхать про бунты? – спрашивает Оведение. – Будто бы в Молдове крестьяне устроили революцию, против помещиков поднялись…
Поп Бульбук единым духом опрокидывает стопку. Водка булькает у него в глотке, словно течет через воронку. Поп жмурит глаза. Спирт обжигает нутро.
– Налей-ка еще, мил человек…
Окы наливает еще стопку дрождие. Поп держит ее в руке.
– Кое-что слышал, мил человек, да никто толком не знает, что там на самом деле. Нехорошо это, когда люди против власти с дрекольем восстают.
– Да ведь народ не против власти поднялся, батюшка. Поднялся против бояр, – вступает в разговор пастух Шонтрокан, который за один присест может умять целого жареного барана, лишь бы кто предложил.
– Молчал бы уж, Шонтрокан, – одергивает его Тицэ Уйе. – А власть-то чья? Наша или барская? У нас тут, к примеру, кто префект? Дину Дрэкуля, зять Барбу Дрэкули, помещика из Фуркулешти… Баре с властями заодно, это любому ясно. Но и другое ясно как божий день – бар мало, а нас много. Если подняться всем разом, им несдобровать.
Поп Бульбук опрокидывает вторую стопку.
– Уф! Ну и крепка, проклятущая!..
– Кто, батюшка? Революция?
– Да нет, мил человек, водка… А с революцией вам лучше не вязаться. Помещиков ведь тоже господь попустил. Так и в писании сказано: одним дастся, у других отымется. Но небо, мил человек, небо – это для бедных. И рай, мил человек, тоже для бедных…
– Нельзя ли, батюшка, и для богатых в раю местечко выкроить? А нам бы взамен немного землицы уступили? Нам бы это очень подошло…
– Послушай, Уйе, зело не нравятся мне твои речи. Что ни слово, то грех на душу… Зашел бы в церковь, мил человек, внял бы слову Христову…
– Да внимал я, батюшка, внимал, и не раз. И сдается мне, не держал Христос сторону богачей, как ваше преподобие…
– Плесни еще стопочку, Тома, нутро горит… Припомни, мил человек, мои слова. Негоже идти супротив властей и помещиков. За ними сила – сила, мил человек. Так постановил господь бог. Да вы сами-то умом пораскиньте! Если бы все сделались помещиками, кто бы тогда копался в земле, сеял, собирал хлеб? Это вас дьявол бунтовать подбивает, мил человек, сам дьявол, не иначе.
– Какой дьявол, батюшка, правды хочется, да еще вот брюхо как-нибудь наполнить. Себе и ребятишкам. Какой уж тут дьявол…
– Ладно, мил человек, пусть будет по-вашему! Только не пеняйте потом, что я вас не упреждал…
Поп уходит. Ветер развевает его черную рясу. Крестьяне оживленно толкуют меж собой. В корчме – дым коромыслом…
– Вот так! Подарим небо богачам, отправим их в рай. А сами устроимся на земле. И пусть его поп стращает нас адом, чёртом-дьяволом. Для нас баре хуже дьявола!..
Отец возвращается домой уже под вечер, ведя меня за руку. Засиделся в корчме…
– Эй, ребятки, а ну давай на улицу! Гляньте-ка на восток – страшенный пожар!
Все высыпают во двор. Напряженно смотрят на восток – там небо багровое, словно горит лес. Но лесов поблизости нет. Чтобы лучше видеть, мы взбираемся на железнодорожную насыпь. Но и оттуда ничего не различишь. Тогда мы влезаем на бугор. Вот отсюда картина пожара открывается во всей своей первозданной красе. Теперь все ясно. Горит усадьба в Секаре. Но как это вышло? Может, запалили сеновал?.. Около полуночи прибежала домой сестрица Рица…
– Тятя, над Белиторью тоже огонь видать.
Далеко-далеко, в стороне Руши-де-Веде, во мраке ночи вспыхнул новый пожар. Сначала взметнулись вверх две извивающиеся огненные змейки. Потом они слились воедино, пламя пошло вширь и выбросило вверх красноватый столб дыма.
Ночь безоблачна и безлунна. Там и сям зарево пожаров рассеяло темноту. На востоке горит Секара, на севере – Рушь. Их пламенем взорвана ночь.
Вскоре вспыхивают пожары и на западе. Один – в стороне Кырлигаца, другой – ближе к Дунаю, на Олте, где Сайеле. Взмывает к небу и еще один огненный вихрь. Мы уже знаем, что это занялось имение Фуркулешти, которым владеет наш префект Дрэкуля…
Ночное небо сплошь высвечено огнями. В полях светло как днем. Пожары полыхают непрестанно. Огоньки поменьше мерцают повсюду – они только кажутся маленькими, просто они далеко от нас.
– Ходили по селу разговоры, – говорит отец, – насчет бунта – дескать, скоро и к нам перекинется…
Полыхают окрест пожары. Их пламя раздирает ночную мглу, но они далеко – их жаркое дыхание сюда не доходит. Мы дрожим, как в ознобе.
Все село поднялось на холм, люди озираются по сторонам. Я слышу голос дяди Михалаке:
– Куда ты, Тудор?
– Да вот, ребятишек домой отвести, продрогли.
– Сам-то спать не завалишься? Смотри не засни…
– Какой уж тут сон…
И верно, кто сможет сейчас уснуть?.. Разве что дети…
Но и детям не спится.
Мы ворочаемся в постели – холодно. Никак не можем согреться. И не в силах унять озноб. Дрожа всем телом, шепотом переговариваемся.
– Помещичьи усадьбы горят, – говорит Ион, – скоро помещикам конец…
Он выбирается из-под одеяла и натягивает постолы – хочет улизнуть. Если бы дома была мама, она бы его удержала. Но мамы нет. Осталась на холме с бабами и мужиками.
– Была бы в нашем селе усадьба, люди ее тоже сожгли бы, – говорит сестра Евангелина. – Эх, жалко, нет у нас помещиков…
– А мы к соседним подвалимся, – подает голос Ион. – На работу к ним небось ходим, вот и бунтовать пойдем. До Бэнясы рукой подать. Не дадим сбежать колченогому, который на нас намордники напяливал…
И он уходит…
Насмотревшись на пожары, крестьяне толпой спускаются с бугра. Несколько человек заворачивает к нам. Мы поджимаем ноги, освобождая место с краю постели. Кто-то, прислонясь к стене, остался у двери. Мама приносит из сеней маленькие трехногие табуретки-долбленки.
– Садитесь, вот табуретки.
Все рассаживаются. Сидят, опустив голову, уставившись в землю. От лампы летит копоть. Отец первым нарушает молчание.
– По всей стране начались восстания. Бунты бывали у нас и прежде. Но пока что помещичья власть топила их в крови. Однако после народных возмущений жизнь становилась чуть полегче. В помещичьих душах еще жил страх, и с крестьянами баре поначалу обходились сносно. Сейчас нам тоже нельзя сидеть сложа руки. Мы долго терпели. Слишком долго. Может, на этот раз повезет, и мы навсегда сбросим гнет помещиков. Что и говорить, многим из нас уже невмоготу жить по-старому, охота другой жизни. Да, видать, чего-то нам недостает. У восстания нет руководителя. Исстрадавшиеся люди кидаются за кем ни попадя,
