Ночь почти наступила. Свет, весь свет ушел из вселенной, ушел с земли, и листва затихла. Ночь наступила, почти, но не совсем. День отошел, но отошел не совсем. От росы у миссис Мэгон совершенно промокли туфли.
– Как долго он спит, – осторожно прервала она тишину. – Придется разбудить его к ужину.
Гиллиген пошевелился в кресле, и тотчас же, словно от ее голоса, старик поднялся, огромный, тяжелый.
– Сейчас, Дональд! – сказал он, вставая. Торопливо топая, как слон, он поспешил к темному дремлющему дому.
– Он звал? – сказали оба сразу в смутном предчувствии. Они привстали, глядя на дом, потом посмотрели в неясно белевшие лица друг друга. – А вы?..
– Вопрос повис в сумраке, и тут вечерняя звезда чудом расцвела над вершиной тополя и тонкое деревцо, одетое листвой, как Аталанта, в экстазе подняло ввысь это золотое яблоко.
– Нет. А вы?
Но оба они ничего не слыхали.
– Ему приснилось, – сказала она.
– Да, – согласился Гиллиген. – Приснилось.
8
Дональд Мэгон лежал спокойно, ощущая невидимую, позабытую весну, зеленеющий мир, не припомненный, но и не забытый. Потом пустота, в которой он жил, снова охватила его, но беспокойство осталось. Оно походило на море, но он не мог ни уйти в него целиком, ни выйти из него совсем. День склонился к вечеру, стал сумерками, близился вечер. И вечер, как корабль, с парусами, окрашенными вечерней зарей, сонно поплыл по миру, сгущаясь во тьме. И вдруг он почувствовал, что выходит из темного мира, где он жил неизвестно сколько времени, и возвращается в давно прошедший день, в день, уже пережитый теми, кто в нем жил, и плакал, и умирал, так что теперь этот день, воскреснув в его памяти, принадлежал только ему одному: единственный трофей, вырванный им из Времени и Пространства. Per ardua ad astrus[25].
«Никогда не знал, что могу забрать столько горючего, – подумал он, не удивляясь ощущению вездесущности, уходя из неосознанной тьмы в давно забытый день, видя, что этот день, его собственный, знакомый день, уже близится к полудню. – Часов десять, должно быть», – подумал он, потому что солнце подымалось над ним, отклонясь всего на несколько градусов назад, потому что он видел тень своей головы – она привычно рассекала надвое руку, державшую штурвал, видел, как тень от края кабины легла через его ноги, сгустилась в коленях, а солнце падало почти отвесно на вторую руку, праздно лежавшую на «Да, наверно, около десяти», – привычно подумал он. Скоро он взглянет на часы, уточнит время, а пока… Острым, натренированным привычкой и профессией взглядом он окинул горизонт, взглянул вверх, слегка дал крен, чтобы посмотреть, что делается сзади. Порядок. Только далеко, много левее, видны самолеты: какой-то назойливый разведчик постреливает из пулемета; высоко над собой он разглядел пару истребителей, а над ними, как он знал, наверно, летают еще два.
«Надо бы поглядеть, – подумал он, инстинктивно чувствуя, что это немцы, прикидывая, успеет ли он нагнать разведчика прежде, чем его обнаружат охранявшие его истребители. – Нет, пожалуй, не выйдет, – решил он. – Лучше вернуться. Горючего маловато». Он установил стрелку компаса.
Перед ним, вправо, очень далеко, то, что было когда-то Ипром, казалось свежей трещиной на подживающей, но все еще воспаленной язве; под ним лоснились другие язвы, алея на полутрупе, которому не дают умереть… Он пролетел над ними, одинокий и чужой, как чайка.
И вдруг на него словно пахнуло холодным ветром. «Что такое?» – подумал он. От него внезапно закрыли солнце. Пустая вселенная, все небо еще были полны ленивого весеннего света, но солнце, горячо гревшее его, словно было схвачено чьей-то рукой. В ту минуту, как он все понял, он круто нырнул вниз, забирая влево. Пять дымных тяжей прошли между нижней и верхней плоскостью, каждый раз приближаясь к его телу, потом он почувствовал два четких удара у основания черепа, и зрение пропало сразу, словно кто-то нажал кнопку. Под его натренированной рукой самолет четко взмыл вверх; он ощупью нашел гашетку Виккерса и стал стрелять в бездумное утро, озаренное предвестием мартовского тепла.
На миг к нему вернулось зрение, мелькая, как плохо проведенное электричество; он видел, как рядом с ним на дереве высыпают, словно по волшебству, дырочки, похожие на мелкие оспины, и, когда он, повиснув, стрелял в небо; стекло на распределительной доске вдруг лопнуло, негромко звякнув. Потом он ощутил свою Руку, увидел, как лопнула перчатка, обнажились кости. Зрение снова выключилось, и он почувствовал, что шатается, падает вперед и пояс больно врезается в живот, он слышит, как что-то, словно мыши, грызет его лобные кости. «Зубы сломаете к черту», – сказал он им, открывая глаза…
Лицо его отца висело над ним в сумерках головой убитого Цезаря.
Он снова обрел зрение, увидел надвигающуюся пустоту, такую глубокую, какой не бывало до сих пор, и вечер, славно корабль с парусами цвета вечерней зари, выплыл в мир, спокойно уходя в безбрежное море.
– Вот так все и случилось, – сказал он, уставившись на отца.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Любовь и Смерть – входные и выходные врата мира. Как нерасторжимо опаяны они в нас! В юности они уводят нас из бренной плоти, в старости снова возвращают к бренному телу; одна раскармливает нас, другая убивает, в добычу червям. Но когда на зов плоти шли с большей готовностью, чем во время войн или голода, потопа или пожара?
Джонс, притаившись на другой стороне улицы, наконец увидел, что путь открыт.
(Впереди маршировал почетный караул добровольцев в военной форме, его вел младший лейтенант с тремя серебряными нашивками на рукаве, и трубач из бойскаутов, которого привел молодой баптистский священник, восторженный дервиш, служивший во время войны в Христианской Ассоциации Молодежи.) И тут, важный и жирный, как кот, Джонс прошел в чугунную калитку.
(Последняя машина медленно проползла по улице, разошлись случайные участники, которых привело
