– Слушьте, с чего это вы?.. – с любопытством опросил Гиллиген.
– Не надо, Джо, – остановила его миссис Мэгон.
Глаза Джонса, прозрачные и желтые, непристойно-греховные, как у козла, оглядели их обоих.
– Добрый вечер, мистер Джонс. – Ректор вдруг очнулся, заметил его. – Опять гуляете, а?
– Бегает! – поправил Гиллиген.
И ректор переспросил:
– А? – и поглядел сначала на Джонса, потом на Гиллигена.
Миссис Мэгон указала на стул:
– Присаживайтесь, мистер Джонс. Вы, должно быть, несколько утомились, не так ли?
Джонс с трудом оторвал глаза от дома и сел. Парусина провисла под его тяжестью, он привстал и повернул кресло так, чтобы видеть сонный фасад ректорского дома. Потом снова сел.
– Послушайте, что это вы делали? – спросил его Гиллиген.
Джонс глянул на него бегло, хмуро.
– Бежал! – отрезал он и снова уставился на темный дом.
– Бежали? – повторил священник.
– Знаю, что бежали, отсюда видал. Я вас опрашиваю: с чего это вы побежали?
– Хочет довести свой вес до нормы, быть может, – заметила миссис Мэгон со скрытой иронией.
Джонс уставился на нее желтым глазом. Сумерки быстро сгущались. Джонс казался бесформенной, толстой грудой в своем светлом спортивном костюме.
– Может, я себя до чего-нибудь и довожу, только не до брака.
– Я бы на вашем месте не говорила так уверенно, – возразила она, – такое ухаживание, пожалуй, доведет вас до чего угодно!
– Да уж, – поддержал ее Гиллиген. – Но если вы таким способом пытаетесь раздобыть себе жену, так лучше сватайтесь еще к кому-нибудь, только не к Эмми. Пока вы ее поймаете, вы превратитесь в тень. То есть, если вы за ней собираетесь бегать на своих на двоих, – добавил он.
– О чем это вы? – опросил ректор.
– А может быть, мистер Джонс только собирается написать стихи. На собственном опыте, так сказать, – проговорила миссис Мэгон. Джонс пристально взглянул на нее. – Про Аталанту, – добавила она.
– Атланта? – повторил Гиллиген. – А при чем тут город?..[22]
– Попробуйте в следующий раз золотое яблочко, мистер Джонс, – посоветовала она.
– Или горсточку соли, мистер Джонс, – тонким фальцетом пропищал Гиллиген. Потом, уже своим естественным голосом, спросил: – Но при чем тут Атланта?
– Или клубничку, мистер Гиллиген, – злобно сказал Джонс. – Но так как я не Господь Бог…
– Вам сказано: заткнитесь! – грубо оборвал его Гиллиген.
– В чем дело? – спросил ректор.
Джонс неуклюже повернулся к нему.
– Мы о том, сэр, что мистер Гиллиген находится под впечатлением, будто его остроумие столь же важно для меня, как мои поступки для него.
– Ну, нет! – горячо запротестовал Гиллиген. – У нас с вами и мыслей общих нету, уважаемый!
– А почему же нет? – заметил ректор. – Вполне естественно, что и поступки и мысли человека так же важны для других, как для него самого.
Гиллиген напряженно старался понять, о чем речь. Все это было для него путаницей, неразберихой. Но сам Джонс был реальным, осязаемым, и он уже нацелился на Джойса.
– Разумеется, – покровительственно согласился Джонс. – Существует сродство между всеми выразителями человеческих поступков, мыслей и чувств.
Наполеон считал, что его поступки важны для всех. Свифт – что его чувства важны для всех, а Савонарола – что его вера важна для всех. И так оно и было. Но сейчас мы обсуждаем мистера Гиллигена.
– Слушьте… – начал Гиллиген.
– Очень удачно, мистер Джонс, – пробормотала миссис Мэгон. В темноте треугольником белели ее воротничок и манжеты. – Воин, монах и диспептик.
– Слушьте, – повторил Гиллиген. – А кто ж это Свифт? Чего-то я тут не понял, не дошло.
– В данном случае, по его собственному утверждению, Свифтом является мистер Джонс. А вы – Наполеон, Джо.
– Он-то?
– Какой же он «свифт»?[23] Даже девицу догнать не может. Вон как Эмми его загоняла! Вы бы себе велосипед купили, – посоветовал Гиллиген.
