— Да ведь он и к вам благоволил, Федор Федорович. И вас предпочитал перед другими, — явно намекая на давний случай, когда Потемкин отдал за строптивость шпагу Сенявина Ушакову и тем самым выказал свое отношение к нему. Ушаков распорядился по справедливости. Сердечности заметной между ними это не прибавило, а понимание того, что в русском флоте самый большой авторитет, от которого мудрости набираться, появилось.
— Да-а, с размахом был человек. Хоть и дворцовый вельможа, но флот обожал и поддерживал, — еще раз согласился Ушаков, не пускаясь в воспоминания о том случае. Говорили еще долго, да все о Ярославской да Калужской губерниях, как будто и не было французов. Из крепости не спеша вышел Силиверстов. Что несет он в руках: мир или новое сражение?
— Ползет, как осенняя муха, — сердился Сенявин.
— Не понукай. Он посланец российский. Егозить не пристало.
Шлюпка хоть и подошла быстро, но Силиверстов выполнял указание точно: ни разу не подбежал, не поторопился.
— Вот, — протянул он скрученную в трубочку бумагу. — Сдаются!
…Вечером, когда Егор Метакса заглянул с новостями от Кадыр-бея, то застал Федора Федоровича в добром настроении при составлении рапортов и писем в Петербург и Константинополь.
— Молодец! Молодец Сенявин! — как бы убеждая кого-то, повторил Ушаков два раза.
— Но ведь вы, ваше превосходительство, имеете претензии к нему, — робко намекнул Метакса на прежнее отношение адмирала к Сенявину.
Ушаков передернулся. Напоминание о ссорах было неприятно: сейчас-то большое дело делали. С раздражением подтвердил:
— Да, да! Я не люблю, очень не люблю Сенявина, — повторил Ушаков, — но он отличный офицер и во всех обстоятельствах может с честью быть моим преемником в предводительствовании флотом.
Лейтенант Метакса видел много достоинств в своем адмирале, преклонялся перед ним, но вот этого восхищения соперником не понимал.
Ушаков подошел к писарю и продиктовал донесение Павлу:
— «Капитан первого ранга и кавалер Сенявин при взятии крепости св. Мавры исполнил повеления мои во всей точности. Во всех случаях, принуждая боем к сдаче, употребил он все возможные способы и распоряжения, как подобает усердному, расторопному и исправному офицеру, с отличным искусством и неустрашимою храбростью».
На груди Сенявина засияла «Анна» 2-й степени. В российском флоте взрастал новый замечательный флотоводец.
Освобождение Ионических островов
Да, объединившись с турецкой эскадрой Кадыр-бея, русские корабли в начале октября (в конце сентября по старому стилю) вышли в Эгейское море, обогнули восточные берега Греции и подошли к первому из Ионических островов Китире (итальянское название Цериго).
Были разработаны планы совместных действий. 28 сентября на Китире высадился отряд союзных войск. 1 октября французский гарнизон после обстрела с суши и моря капитулировал. Так началось освобождение Ионических островов: Закинф (Занте), Кефаллония (Кефалиния), Левкас-Левкаада (Св. Мавры), Паксос (Паксо), Итака, Керкира (Корфу).
Самым большим островом на пути к Корфу был Закинф. В каком-то смысле это было ключевое звено ко всему «Ионическому ожерелью». И туда Ушаков направил «пригласительные письма», и там прозвучало его слово — обращение к жителям. Зачитаны были и письма константинопольского патриарха Григория V, что являлся самым высоким духовным авторитетом для всех греков Оттоманской империи. Патриарх крепких слов не жалел и обрушил на голову богоотступников-французов все проклятия, какие можно было высказать из отдаления от их позиций. Надо отказаться от искушающих слов о свободе, равенстве, братстве, требовал он. Подлинную свободу островам несут союзники и их эскадры. Григорий V прекрасно понимал, что в турецкие объятия греки добровольно не перейдут, да и он не собирался их понуждать к этому, потому в прокламации обещал восстановление некоторых старых привилегий и право выбрать себе форму правления.
Ушаков чувствовал, что обещание независимости решающим образом должно повлиять на настроение ионитов. Уже на Китире в воззвании, подписанном совместно с Кадыр-беем, прозвучало обещание после изгнания французских сил предоставить «сходственно с объявлением Константинопольского патриарха… правление свое по образу рагузского или какое они сами себе учредить пожелают». Рагузы (Дубровницкая Республика) для находящихся под гнетом османов и венецианцев были образцом процветания и самостоятельности. Правда, то была аристократическая республика, находящаяся под сюзеренитетом султана, но ведь звучали же в воззвании и успокоительные комментарии, которые можно было толковать расширительно, как обещание больших возможностей в свободе выбора и вольного учреждения формы правления.
На оккупированных островах была установлена жесткая диктатура французской Директории, и освободиться от нее могла помочь лишь эскадра Ушакова и Кадыр-бея. Иониты обратили взоры к союзникам.
Французы знали о многовековой ненависти греков к туркам и, конечно, сразу воспользовались этим пугалом. Генеральный комиссар Франции на Ионических островах Дюбуа и генерал Шабо стали вести нападки в своих прокламациях «на противоестественный союз креста и полумесяца», запугивать турецкой оккупацией, оборачивающейся, как известно было грекам, безжалостными казнями и кровавыми расправами.
Из Анконы (порта в Восточной Италии, расположенного напротив бывших венецианских владений) была организована пропагандистская кампания против Порты. Созданный в Анконе центр назывался Комиссией по французской торговле с Левантом. На самом же деле (об этом писал министр иностранных дел Директории Талейран) его действия были направлены против султана, на подрыв Османской империи. Россию же эти сторонники Франции старались не трогать, зная об ее авторитете среди широких масс греческого населения. Однако в октябре, когда положение французов стало критическим, из Анконы появились прокламации к грекам с нападками на греческую политику Екатерины II и Павла I. Поскольку стиль их был напыщен, выдержан в духе республиканской стилистики и прямо-таки зазывал греков в союзники Франции, сторонников они не нашли. Греки, конечно, туркам не доверяли, но Россия им ничего плохого не сделала, с ней связывали они ныне надежды на освобождение. Франкофильские настроения в это время уже рассеялись. Время, когда перед портретом Бонапарта ставили свечку, как перед будущим освободителем, прошло. Греки надеялись (да и не только греки, русский вице-консул на Закинфе, Загурийский и генеральный консул России на Корфу Л. П. Бенаки тоже так считали), что Бонапарт из Тулона направит свой флот на Пелопоннес, где свергнет власть султана и провозгласит греческую республику. Надеждам не суждено было сбыться. Наполеон устремил свои империалистические помыслы на Восток, в Египет, Сирию и, как он надеялся, в Индию. Греция занимала в его планах вспомогательную роль. Да и не до нее было после Абукира и Сент Д'Аржака (крепость в Сирии, которую он так и не сумел взять). Все это в сочетании с жестокой оккупационной политикой Директории, с умелой и умной пропагандой, проводимой Ушаковым, привело к тому, что к осени 1798 года на островах сторонников Франции почти не осталось.
Правда, для Ушакова его «пригласительные письма» отнюдь не были словесной игрой, призванной заманить греков. Нет, он всегда всерьез относился к своим обещаниям и отстаивал их. Впоследствии мы увидим, как нелегко было ему от такого принципиального подхода, какое недоумение в сановном Петербурге и султанском Константинополе вызвали его настойчивые попытки следовать взятым обязательствам. Достаточно вспомнить, как беспокоился он, когда определялся потом статус островов с отклонением от обещанного, ибо это могло вызвать недоверие жителей, «нарушатся наши данные им обещания… почтется все нашим обманом и несдержанием слова», «да и мои прокламации, по островам сначала разосланные сходно с патриаршим манифестом, сделают меня облыжным». Но вот именно такое возвышенное, я бы сказал, рыцарское, если так можно выразиться в связи с политикой, отношение к данному слову он
