Прости меня, я, наверно, длинно и непонятно пишу... Нет, ты поймешь. Ты у меня славный, умница. Жаль, что я тебя, кажется, больше никогда не увижу.
Никогда не писал длинных писем. Никому. А теперь не хочется кончать. Будто рвется нить. Ну, ничего...
Видишь, какое длинное письмо написал тебе твой дед
Юрий Савельев,
который тоже когда-то был журавленком.»
Журка дочитал письмо и сразу, не сдерживаясь, заплакал. Его резанули тоска и одиночество, которые рвались из этого письма. И любовь к нему, к Журке, о которой он не знал. И ничего нельзя уже было сделать — ни ответить лаской, ни разбить одиночество...
Напрасно дед боялся, что Журка чего-то не поймет в письме. Он понял все. В дедушкиных словах (будто не написанных, а сказанных негромким хрипловатым голосом) были не только печаль и любовь. Была еще гордость.
И поэтому в Журкиных слезах, несмотря ни на что, тоже была гордость...
Он спрятал шелестящий лист в конверт, а конверт под рубашку. Письмо было только ему. Одному-единственному. Он не хотел сказать о нем даже маме. Не потому, что здесь какая-то тайна, а просто они с дедом всегда говорили один на один, и сейчас был последний разговор.
Журка толкнул оконные створки. Холодные капли застучали по широкому подоконнику. Журка поймал несколько капель, провел мокрыми ладонями по лицу. Вытер его рукавом.
— ...Ты опять открыл окно!
— Все равно нет грозы. Простой дождик.
Журка старался говорить обыкновенным голосом, но разве маму обманешь? Она торопливо подошла.
— Ты плакал?
— Вспомнил дедушку, — без всякого обмана сказал Журка. Потом встряхнулся. — Пойдем, я тебе помогу...
Они с мамой долго разбирали вещи. Развешивали одежду, расставляли по подоконникам посуду. Один раз Журка спросил:
— Мама, а дедушка умер сразу?
— Да, сынок. Он потянулся к верхней полке, чтобы взять книгу, и вдруг упал. У него как раз сидел сосед, который пришел за книгой...
— А разве дедушка знал, что скоро умрет?
— Почему ты решил?
— Ну... — сбился Журка (письмо лежало у него под рубашкой). — Он же завещание написал...
— Что ж... конечно. У него было уже два инфаркта, и последний год каждый день болело сердце...
«А таскал меня на плечах,» — подумал Журка и через рубашку погладил письмо.
В это время приехал папа, злой и веселый. Злой потому, что контейнером с багажом на станции «еще и не пахло», хотя отправили из Картинска месяц назад. А веселый потому, что заехал в мебельный магазин и «ухватил» там две модные деревянные кровати и неширокую поролоновую тахту — для Журки. Кровати маме понравились, а про тахту она сказала:
— Ничего. Только цвет скучноватый.
— Зато недорого. Да и не было других. Не спать же парню на полу...
Грузчики и отец втащили тахту в комнатку. Журка скинул кроссовки, вскочил на нее, попрыгал. С тахты можно было дотянуться до верхних полок, куда Журка еще не добирался. Теперь он подпрыгнул и выхватил из ряда книг томик в желтой облезшей коже. Неловко повернулся и чуть не полетел на пол. Папа его подхватил.
— Не скачи, шею свихнешь... Дай-ка взглянуть. — Он взял у Журки книгу и открыл ее с конца.
Покачал головой:
— Ну, насобирал дед музейных ценностей. И где только деньги брал?.. Юля, ты глянь...
Мама подошла, и он показал ей и Журке на обороте обложки лиловый штамп и размашисто написанные цифры: 65 р. Провел глазами по полкам.
— Это еще ничего. Есть томики — по полторы сотни стоят... Вот наследство! А, Юрка? Я спрашивал знающих людей, они говорят, что есть специальный магазин, где эти книжки за такие суммы продают и покупают...
Журка испуганно встал спиной к полкам.
— Папа, не надо...
— Что не надо?
— Не надо в магазин... Дедушка мне оставил.
Отец сказал с легким удивлением, но терпеливо:
— Я понимаю, что тебе. Но тебе они зачем? Это же не детская литература.
Журка упрямо проговорил:
— Все равно. Это книги...
— Ну какие книги! — уже раздражаясь, воскликнул отец и открыл титульный лист у той, что в руках держал. — «Экстракт штурманского искусства из наук, принадлежащих к мореплаванию, сочиненный в вопросах и ответах для пользы и безопасности мореплавания...» Что это тебе, «Дети капитана Гранта»? Тут и буквы-то такие, что не разберешь...
— Я разберу.
— Ну ладно. А к чему? Если моряком захочешь стать, не по этой же книжке будешь учиться. Она устарела на двести лет!
— Не хочу я моряком... Не в этом дело...
— В дурости твоей дело! — в сердцах сказал отец. — Ну, оставил бы «Робинзона», «Мушкетеров», это я понимаю. А к чему архивные сокровища? Они только специалистам нужны.
— Мне тоже нужны, — негромко, но четко сказал Журка и поднял заблестевшие глаза.
— Саша, не надо об этом. Потом... — тихо и торопливо сказала мама. И за локоть повела отца к двери.
— Я и потом не дам. Это мои! — звонко сказал Журка вслед. И сам удивился: никогда он с мамой и папой так еще не разговаривал.
Отец обернулся, вырвал локоть, присвистнул и медленно сказал:
— Ты смотри-ка... «Не дам», «мои»... Ну, давай посчитаем, у кого здесь чье... У тебя вон штаны из моих перешиты...
— Саша...
— Да подожди ты! «Саша», «Саша»! — взорвался отец. — У сыночка вон что прорезалось. Воспитали буржуйчика! Наследник...
Журка прижался лопатками к полке и сморщил лицо, чтобы не разреветься. Мама сжала губы, опять взяла отца за локоть и утянула из комнаты. За дверью она что-то тихо сказала ему. А отец опять заговорил негромко и зло:
— Да брось ты! Вон Пушкин стоит, Гоголь, Стивенсон — я их сам ни на какое барахло не сменяю. Даже Диккенса твоего, хоть и занудно он писал! Но у Юрки-то блажь!
Мама опять заговорила негромко, и опять отец ответил во весь голос:
— Ну ясно, где мне понять ваши тонкости! Мое дело вкалывать. Знаешь, романтика — штука полезная, но жить тоже надо по-человечески. А мы? Вместо мебели рухлядь, холодильник трясется, как припадочный, телевизор почти что этим книгам ровесник... Кстати, Юрке за две такие книги можно мопед купить...
Кажется, мама сказала: «Этого еще не хватало...» А потом опять заговорила неразборчиво.
