рядом с банкой высилась горка целлофановых пакетов с нарезками сыра и копченой колбасы.
— Что за шуточки! — раздраженно гаркнул я, проходя на кухню. — Почему на звонок не открываешь? Знаешь, что я подумал?!
— Долго ты добирался, — словно не услышав меня, сказал Мирон. — А тебе из твоей квартиры в мою — шаг шагнуть... Сейчас сквозь двери прошел?
Я не ответил, сел на табурет и окинул Мирона злым взглядом. Знал он, оказывается, обо мне гораздо больше, чем я мог представить. От Мирона за три версты несло перегаром, но выглядел он трезвым. Взгляд темных глаз был хмурым, но ясным, язык не заплетался.
— Что случилось?
— Шапку хотя бы снял, за столом сидишь... — вместо ответа буркнул Мирон. Он налил в пустой стакан водки и подвинул ко мне. — Давай выпьем.
— Не буду, — отказался я.
— Шапку снимать не будешь или пить? — спросил Мирон, вперившись в меня тяжелым взглядом.
— И то, и другое.
— А я выпью.
Мирон взял стакан, опрокинул в себя, поморщился, затем достал из кармана пачку сигарет и закурил.
— Почему не закусываешь? — спросил я.
Банка с маринованными огурцами была закрыта, целлофановые пакеты с нарезками сыра и колбасы наглухо запечатаны.
— Не в коня корм, — затянулся сигаретой Мирон, поискал глазами пепельницу, не нашел, махнул рукой и стряхнул пепел на пол.
— Ты что — в запое?
— Наверное... — неопределенно повел плечами Мирон. — Никогда раньше в запой не уходил. Напивался — да, но потом неделю на водку смотреть не мог. А теперь...
— А что теперь? Разбогател и — трава не расти?
Мирон посмотрел на меня долгим взглядом исподлобья.
— А ты пойди на мольберт посмотри, — тихо посоветовал он и потянулся к бутылке с водкой.
Я недоуменно оглянулся на комнату, снова посмотрел на Мирона.
— Сходи-сходи, полюбуйся... — сказал он, наливая водку в стакан.
Я встал, вышел в комнату, подошел к мольберту и снял с холста занавешивавший его халат, подсознательно предвидя, что увижу. Так оно и оказалось.
На холсте шла веселая потасовка между смертушками. Настолько веселая, что мороз подирал по коже. Сверкали лезвия маленьких кос, летели в стороны кости, черепа, обрывки балахонов, но кости и черепа тут же прирастали к смертушкам в самых неожиданных местах, и потасовка продолжалась. Смерть восседала на троне, с умильной улыбкой оскаленного черепа наблюдая за тем, как резвятся ее отпрыски, притоптывала костлявой ногой и тихонько похохатывала: «Ги-ги, хи-хи...» Смешок у нее получался, прямо сказать, премерзейший.
— Прекрати, — тихо, но твердо сказал я.
Экспозиция драки застыла, как при стоп-кадре, затем маленькие черепа, приращенные у кого к локтю, у кого к колену, у кого к ребрам, дружно повернулись ко мне и хором пискляво поинтересовались:
— Это еще почему?
— Тебе миллиарды лет, а ведешь себя как ребенок, — стараясь, чтобы наши голоса не долетели до Мирона, приглушенно сказал я. — Когда ты поумнеешь?
— Зачем? Чем я хуже ребенка?
— Ты ничем не лучше. Нельзя разрушать картину художника — в ней вся его жизнь. Тебе развлечение, а ему...
— Ему что — неприятно? — удивилась Смерть голосом Буратино.
— От твоих проделок ему жить не хочется.
— Правда?
— Правда.
— Тогда извини...
— Верни все на место, как было! — строго приказал я.
На миг экспозиция на холсте затуманилась, размываясь красками, а затем картина восстановилась в первозданном виде. Я перевел дух и набросил халат на холст.
— Теперь так будет всегда? — глухо спросил из-за моей спины Мирон. Как он подошел, я не слышал.
— Надеюсь, нет, — не оборачиваясь, сказал я. Стыдно было глядеть ему в глаза. — Но теперь он будет часто появляться. Ты с ним построже, если опять начнет бедокурить.
Мирон шагнул к мольберту, сорвал с подрамника халат, бросил на пол и занес кухонный нож над картиной. Но ударить не смог.