Я прошел в прихожую и открыл дверь.
На пороге в запорошенном снегом тулупе стоял Андрей. Лицо у него было белое, заиндевевшее, а глаза будто замороженные. Неужели... Слова приветствия застряли у меня в горле.
Андрей попытался что-то сказать, но губы его не слушались. Тогда я схватил его за руку, увлек в прихожую и начал стаскивать с него тулуп. Андрей настолько замерз, что мог только поворачиваться. Я снял с него шапку, размотал шарф, стащил ботинки и надел на ледяные ноги теплые тапочки. Затем провел в комнату, усадил в кресло, вылил в стакан остатки коньяка и протянул ему.
— Пей!
Андрей медленно, как воду, выпил. Лицо немного порозовело, иней растаял, и капли воды потекли по щекам.
«Если бы сын умер, он бы ко мне не пришел», — неожиданно понял я, но спросить, что случилось, все равно не отважился.
— Где ты так замерз? — спросил я, усаживаясь на тахту.
Андрей глубоко вздохнул, повел плечами и скукожился, пряча подбородок в широкий ворот свитера, будто наконец почувствовал холод.
— Всю ночь от хосписа пешком добирался, — тихо проговорил он, поднес ладони ко рту и начал согревать их дыханием. — Такси вызвать не удалось, никто не захотел ехать, а на трассе никто не останавливался.... Боятся ночью попутчиков брать...
«И днем на трассе попутчиков не берут», — подумал я, но вслух не сказал.
— Тряпичную куклу ты положил Олегу на кровать? — спросил Андрей, глядя на меня больными глазами. Капли стекали по его щекам, и было непонятно, растаявший это иней или слезы.
— Какую куклу? — не понял я.
— Осьминога из фиолетовой пряжи со стеклянными глазами.
Я отрицательно покачал головой.
— Ты же сам говорил, что вставляешь стеклянные глаза в куклы?..
— Я вставил только в одну куклу. Деревянную. Буратино. А это не моя кукла.
— Вот, значит, как...
Андрей зябко поежился, уселся в кресле поглубже, подтянул к себе колени и обхватил их руками.
— Давай я тебе горячую ванну сделаю, — предложил я.
— Не надо... У тебя коньяк еще есть? — попросил Андрей и перевел взгляд на пустую бутылку.
— Это весь. Но есть водка.
— Налей...
Я вышел на кухню, достал из шкафчика водку, налил полный стакан и принес. Андрей взял стакан и так же неторопливо, как перед этим коньяк, выпил.
— Когда ты ушел, я вышел на улицу покурить... — начал он, уставившись невидящими глазами перед собой. Будто не мне говорил, а сам с собой разговаривал. — А когда вернулся, увидел, что на груди у Олега лежит ворох фиолетовой пряжи... Я подошел и только тогда разобрался, что это кукла осьминога со стеклянными глазами... Теми самыми глазами, которые я делал... Мне показалось, что кукла шевелится, но, скорее всего, она двигалась в такт дыханию Олега... Или нет?
Андрей вопросительно посмотрел на меня, но я промолчал.
— Я хотел взять куклу, — продолжил Андрей, — но в это время Олег открыл глаза и сказал: «Папа, я хочу кушать». Голос у него был ровный, без хрипов, а глаза ясные, каких я у него уже давно не видел. «Сейчас, сынок, сейчас... Я на кухню сбегаю... Ты бульон будешь?» — засуетился я. «Буду», — сказал он, и я побежал в столовую... Но когда через пять минут вернулся с чашкой теплого бульона, ни Олега, ни куклы в палате не было... Медсестры и монахини обыскали весь хоспис, но нигде не нашли Олега...
Язык у Андрея начал заплетаться, голос звучал все глуше. Пьянел он на глазах. Он повернул голову ко мне и спросил:
— Эта кукла... Это — ОНИ?
— Да.
Андрей долго смотрел на меня, в его глазах появилась надежда, но высказать ее вслух он не решался. Наконец-таки он приоткрыл рот и еле слышно прошептал:
— Олег, он... он будет...
Слово «жить» у него никак не получалось. В это Андрей поверить не мог.
— Не хочу заранее обнадеживать, — вздохнул я, — но они прекрасные специалисты, и вероятность выздоровления Олега весьма высока.
Лицо Андрея по-бабьи скуксилось, губы задрожали, по щекам побежали слезы.
— Дай-то бог... — пробормотал не верящий ни в бога, ни в черта Андрей. Голова его безвольно упала на колени, и он стал заваливаться на подлокотник кресла.
Я перенес его на тахту, подложил под голову подушку и укрыл пледом. При такой дозе спиртного он не скоро очнется, а сон ему сейчас нужнее всего.
Многое бы я дал, чтобы сбылась надежда, которую я заронил в сознание Андрея... Но надежда на всемогущество объекта — это только надежда. Объект сам себе на уме.
