было полезно то, что он готовил (полагаю, что по рассеянности он и сам об этом не задумывался — о чем говорить, если как-то за чаем, он машинально предложил мне сигарету (мне было двенадцать лет) и спохватился лишь в последний момент, когда я уже осторожно протянул за ней руку); но всегда было очень вкусно, и я был с ним полностью согласен, когда однажды, порвав недописанную статью, он обозвал себя профессором кислых щей. Утром у нас всегда были какие-нибудь, сделанные с его точки зрения «наспех» закуски, которые мы запивали либо пивом, либо крепким кофе (отец), или же молоком, или фруктовым соком (этим уже я). К моему возвращению из школы отца обычно еще не было, поэтому он давал мне деньги и настоятельно требовал, чтобы я обедал в школьной столовой — чего я, конечно, никогда не делал, а вместо этого покупал пирожные, но, естественно, об этом умалчивал. К ужину же он обычно готовил что-нибудь долгое, сложное (и вряд ли смог бы повторить то, что однажды уже сделал). Я охотно помогал ему на кухне, но только на «черных» работах: почистить картошку, вымыть посуду и тому подобное. Сами же «композиции», как он выражался, готовил только лично отец: какое-нибудь «Комбинированное мясо», или «Задумчивую рыбу», или «Диссертацию из тушеных овощей», и всегда любил удивить меня, к вечеру уже неприлично голодного (от пирожных толку было мало), каким-нибудь сюрпризом.
…Покончив с завтраком, я посмотрел на часы. Девятнадцать минут одиннадцатого. Ну что такое, эти стрелки совсем не хотят двигаться! Я помог отцу убрать со стола, сходил, почистил зубы и стал собираться в дорогу. Что ж, если идти медленно-медленно, то, в принципе, уже можно выходить.
— Ну все. — Я открыл входную дверь. — Значит, в десять я вернусь.
— Только не позже! — Я кивнул. Дверь закрылась за мной.
Часть 4
Еще издали я увидел высокую, гибкую Лёнькину фигуру в белом костюме, возле чугунной ограды. Он уже ждал меня. Я взглянул на часы. Без пятнадцати…
— Ну вот, — деланно нахмурился я, хотя мне было очень приятно. — Опять ты пришел раньше меня. Получается, что я опоздал?
Лёнька улыбнулся.
— Извини! Так уж получилось. Ну что, идем? Мы пошли по тропинке, ведущей в яблоневый сад.
— Ты знаешь, мне сегодня приснился странный сон, — задумчиво сказал Леонид. — Будто я просыпаюсь, и уже одиннадцать часов. Я вскакиваю, вылетаю за дверь, одеваюсь на бегу, и вижу издалека — ты стоишь на углу, ждешь меня, держишь ракетки в руке. Я только успевал добежать до угла, а тебя уже нет… Странно, да? Я кивнул, пораженный, но ничего не сказал.
— Кстати, — спросил Лёнька, — а где ракетки?
— А вот они, — я показал ему черный футляр на ремне через плечо, с изображением серебряного орла.
— А-а… — Лёнька даже на секунду приостановился. — В твердом кофре! Ничего себе! Можно посмотреть?
— Сейчас, пойдем — покажу. — Мне не терпелось поскорее добраться до места. Мы двинулись дальше.
Место, выбранное нами для игры, находилось с южной стороны яблоневого сада (недалеко от Лёнькиного дома), и служило раньше футбольным полем, пока какие-то строители не прорыли поперек него глубокую канаву — проложить какие-то трубы. Трубы так и не проложили, а канава осталась, чисто по- русски. Для футбола это поле теперь, понятно, не годилось, но зато для бадминтона была в самый раз.
Мы расположились на траве, в зеленой тени густой раскидистой яблони, разложили вещи, сняли свои одежды и аккуратно повесили на ветвях дерева, чтобы не запачкать. Затем взглянули друг на друга — и дружно рассмеялись: у нас оказались совершенно одинаковые плавки. Мы их вместе купили в прошлом году, в спортивном магазине при нашем бассейне: американские, очень красивые — узенькие, ярко-синего цвета, сорок второй размер — для меня, и сорок четвертый — для Лёньки. И теперь мы надели их, не сговариваясь — получилось смешно — и как-то странно, как и с Лёнькиным сном. А вообще, если честно, я испытывал жуткое волнение, когда Лёнька разделся передо мной и остался в одних плавках — я как будто заново увидел его прекрасное, стройное тело, теперь окрашенное загаром. Он действительно заметно похудел, но от этого стал еще красивее, как мне казалось. И еще другое — новое, незнакомое ощущение: мне было немного стыдно и, вместе с тем, очень приятно самому стоять перед ним почти полностью обнаженным, так, чтобы он видел меня всего, и я чувствовал всем своим телом его взгляд… От этого я ощущал внутри упоительно — сладостный трепет и чувствовал, как румянец густо заливает мое лицо, шею и грудь — как все светловолосые, я очень быстро краснел. Мне было неловко, что Лёнька может это заметить и удивиться, и от этого я еще больше смущался. И еще… еще, не знаю, как сказать: я вдруг почувствовал, что сейчас мой организм здорового мальчишки предательским образом выдаст мое волнение — так, что это станет отчетливо видно со стороны, и тогда — о, позор! В общем, и смех, и слезы. «Надо было, — подумал я с горечью, — надеть, что ли, какие-нибудь джинсовые шорты, или спортивные трусы, а не только одни тоненькие облегающие плавки… Но вообще — ведь мы столько раз купались вместе, и даже рисовали друг друга у бассейна — и ничего, а теперь он так волнует меня, теперь — все по-другому…»
Я окончательно смутился и быстро сел на землю, в прохладную траву, склонившись над черным футляром и стараясь не глядеть на Лёньку. Он, как мне показалось, слишком торопливо последовал моему примеру, очутившись совсем близко. Его голое плечо коснулось моего, и по моему телу словно пробежал ток: я ощутил чистый, солнечный запах его волос, услышал его дыхание… На секунду мы замерли… Мне стало невыносимо сладко, и почему-то вдруг очень страшно. Очень.
— Так, — сказал я до нелепого громко (даже сам удивился), с трудом расстегивая туго поддающуюся молнию футляра с ракетками, — что мы имеем?
Я раскрыл футляр, где в углублениях покоились две прекрасные американские ракетки. Надо, надо немедленно переключиться. Лёнька тоже, словно по команде, живо занялся этим аристократическим спортивным инвентарем. Он осторожно извлек из футляра одну ракетку и стал разглядывать уже наощупь, пробуя на легкость, на звонкость, проводя ногтем по прозрачным струнам. Вот он чувственно взмахнул ракеткой, издавшей мелодичный свист (и мы оба, вроде бы, вздохнули с облегчением). Я тем временем медленно снял с голубой коробки золотую нить, содрал целлофан. Воланы мы разглядывали уже вместе, потому что эту коробку я еще не открывал, а на даче у меня были другие, да я и не играл там. Эти, новые, воланы имели каучуковые головки с тоненьким серебряным ободком у основания и белоснежное оперение. Они и весили, как перышко, что было не в нашем вкусе. Я достал из сумки пластилин и железные шарики, и мы деловито принялись их утяжелять. Головки были почти полые, так что не было риска испортить пластилином прекрасное оперение. Наконец все было готово.
— Надо же… настоящие перья. — Лёнька восторженно, совсем по-детски, дотронулся до кончиков нежных перышек кончиками сильных, но не менее нежных пальцев. — Такими воланами, наверное, играют короли?
«Ну почему я не перышко? — подумал я с тоской. — Какой он милый, какой нежный. Он никогда не обидит меня, не опозорит, не посмеется надо мной. Он настоящий друг. Может быть, я зря испугался, пусть бы все шло, как шло…»
Я засмеялся.
— Нет, такими воланами играют юные принцы. Короли в основном сидят за компьютером в накуренном кабинете и пьют пиво. Но без них ничего этого бы не было.
— Понятное дело, — Лёнька тоже улыбнулся. — Ну что, начнем?
Я посмотрел вокруг, прикидывая, где лучше встать.
Мы вышли из-под сени деревьев, немного прошли по зеленой пушистой траве и остановились на нужном расстоянии друг от друга. Лёнька стоял передо мной, размахивая ракеткой. Солнце светило на него спереди, ярко освещая его, бросая на плечо косую тень от волос, отсвечивающих красным, и все вокруг было залито солнцем. Листья яблонь трепетали на ветру, трава приятно холодила босые ноги. Я подбросил в воздух волан, взмахнул ракеткой…
