Мне, конечно, было жутко стыдно, но я понимал, что он прав: может, мне это и пойдет на пользу… — Он рассмеялся.
— А дальше? — у меня даже перехватило дыхание. Лёнька совсем смутился, покраснел, но продолжал:
— Дальше… отец отвел меня в свою комнату. Там уже стояла длинная скамья, на которой он всегда меня наказывал, и велел мне готовиться к порке. Я снял одежду, все, что на мне было: куртку, брюки и трусики — и так, совсем голый, вытянулся перед ним на скамье — знаешь, как стыдно! Отец достал несколько хороших гибких прутьев, ну, то есть розги. Они у него всегда имеются — для моего воспитания. Выбрал розгу подлиннее, получше, какая была, всыпал несколько раз, для начала, и объяснил, что именно в этом возрасте я должен сознательно учиться отвечать за все свои поступки. Еще добавил несколько раз, посильнее, чтобы прочувствовал, и говорит: если уж провинился, то надо быть мужественным. Еще всыпал — у меня даже дух захватило, но я смолчал. Розгами больнее, чем ремнем, — вздохнул Лёнька. — Ну, и, в общем, выпорол меня как следует. Всего я получил пятьдесят ударов розгой, и все вытерпел молча, — закончил Лёнька с достоинством.
— Больно было? — спросил я сочувственно.
— Конечно, больно, а ты как думаешь? — Он поднял с земли какой-то прутик и стегнул легонько меня по спине: и то вышло немножко больно, я даже тихонько вскрикнул и зажмурился. — Вот… а он меня в полную силу, — заключил Лёнька.
Мы немножко полежали молча. Я был взволновал, живо представляя себе Лёньку, обнаженного, на скамье, под розгами, при каждом ударе оставляющими на его теле ярко — красные полосы, представил, как он послушно и как мужественно молча переносит наказание — и я почувствовал, что немножко виноват перед ним.
— Мне тоже, наверное, следовало бы всыпать хорошенько, для воспитания, — сказал я, сладко потягиваясь на траве. — Лёнька, ведь вообще-то мы оба виноваты в том, что вчера поздно вернулись домой. Мы ведь вместе гуляли. Даже получается, что я больше виноват — ты ведь сначала меня провожал домой, а досталось тебе одному. В действительности, нас двоих надо было высечь, меня даже больше, а так вышло, что ты пострадал за меня. Это же нечестно. Меня надо было первого…
— Ну что ты, — Лёнька искренне удивился. — Кто же посмеет прикоснуться к тебе, к твоему телу? Ты же это… наследник, и все такое… — Он это сказал совсем не насмешливо, а, наоборот, серьезно и даже с нежностью, так, что мне еще больше стало неловко перед ним. Лёнька продолжал: — А твой отец уж точно никогда тебя не тронет. Ты, получается, вроде как сделан из золота… — он улыбнулся, взглянув на меня.
— Все равно нечестно, — сказал я. — Но мы это исправим…
От нашего разговора усталость как рукой сняло. Наоборот, я ощущал прилив новой энергии. Я вскочил на ноги, деловито поправляя плавки, потянулся, закидывая руки за голову, пробежался, сделал два раза «колесо». Лёнька вскочил вслед за мной.
— Хорошо бы сейчас выкупаться, — сказал я мечтательно.
— Точно, — отозвался Лёнька. — Пошли купаться на бензоколонку! — предложил он.
— Пошли!
Бензоколонка находилась на другой стороне яблоневого сада. Там была такая штука, не знаю, как она правильно называется, но из нее наполняют поливальные машины. И нам, и другим ребятам не раз случалось летом плескаться под ее ледяными струями. Мы надежно спрятали наши вещи и одежду в кустах, среди ветвей, и как были, босые, в одних плавках, пошли сквозной тропинкой в зеленом сумраке тесно смыкающихся ветвей, гнущихся под тяжестью зеленых еще яблок, словно мы с Лёнькой было в раю…
— Интересно, их уже можно есть? — подумал вслух Лёнька.
«Собственно, почему нет? — подумал я, — конечно, можно, хотя им еще далеко до созревания». Лёнька, между тем сказал:
— Знаешь, я всегда думал: кто вообще определяет, какие плоды предназначены для еды, а какие — нет? А если нам больше нравятся другие плоды? Зеленые иногда намного лучше красных, как-то свежее… Так нет, нельзя, не принято, будут ругаться. А кто-нибудь обязательно соберет и съест… А другие просто упадут и сгниют… — так, болтая, он протянул руку, сорвал яблоко у себя над головой и с хрустом откусил кусочек. — Знаешь, как вкусно! Попробуй!
«И мы станем, как боги», — подумал я, беря запретное яблоко из его руки.
У яблока был такой терпкий, вяжущий, очень юный и, вместе с тем, немножко грустный вкус. И сразу захотелось еще. Лёнька тем временем сорвал несколько штук, я последовал его примеру — благо, в саду не было видно никого, кроме нас, даже змея, как ни странно… Так, грызя зеленые яблоки, мы пересекли яблоневый сад, и вышли к бензоколонке.
Эта самая штука, стоящая несколько поодаль от бензозаправочной станции, была, по счастью, включена, и густая струя воды с шумом хлестала по мокрым камням, стекая в канаву по грязному алюминиевому водостоку. Все вокруг было забрызгано водой и сверкало всеми цветами радуги (возможно, из-за примеси разлившегося машинного масла). Я первый с криком восторга и ужаса, кинулся под эту ледяную струю, разбрасывая во все стороны тучи брызг. Лёнька бросился вслед за мной. Ледяная вода, как огонь, обжигала наши разгоряченные тела. Мы кружились, то, отскакивая, то, снова бросаясь под этот душ, брызгая друг на друга, шлепая босыми ногами по холодным, ребристым мокрым камням, серым и розовым. Водители машин с улыбками глядели на нас, слушая наши восторженные вопли. Наплескавшись вдоволь, мы выбрались на сухое место. Вода стекала с нас ручьями, по всему телу, с намокших волос.
— Простудитесь, черти, — крикнул пожилой заправщик.
Лёнька махнул рукой в ответ:
— Ничего, не простудимся! Мы сейчас обсохнем. Наоборот, теперь хорошо: солнце голову не напечет.
Мы, не спеша, обсыхая на ходу, двинулись в обратный пусть через яблоневый сад — за нашими вещами.
Сняв мокрые плавки, мы надели наши костюмы прямо на голое тело (так приятно и легко!) и привели себя в порядок. Лёнька подхватил сумку и ракетки. Пора было возвращаться к городской жизни. И мы уже чувствовали, что проголодались. Остановившись на улице возле зеркальной витрины, мы внимательно оглядели свои отражения, причесали, как следует наши влажные волосы, и вошли в кафе на углу — небольшое, но вполне солидное и дорогое кафе в мексиканском стиле, куда мы часто ходили с отцом.
В маленьком уютном зальчике было почти безлюдно.
Зеленое солнце проникало сквозь полузадернутые занавески на высоких окнах. Тихо звучала латиноамериканская музыка. За стойкой, на фоне зеркальных полок с разноцветными бутылками, скучал одинокий бармен. Над танцполом, за стеклянным окошком, ди-джей с бородкой, в наушниках, что-то перебирал за пультом, готовясь к вечеру.
Мы выбрали угловой столик у окна, под высокой развесистой пальмой — словно испытывали неосознанное желание куда-то спрятаться. Прямо над нашими головами покачивались ее тяжелые листья. Теперь мне казалось, что из Москвы мы перенеслись куда-нибудь в Гватемалу или, может быть, в какой- нибудь мой сон. Того официанта, что обычно обслуживал нас с отцом нигде не было видно, и бармен за стойкой был незнакомый. «Наверное, — подумал я, — работает другая смена». Это мне не очень понравилось. Я вынул из кармана бумажник и незаметно передал Лёньке.
— Возьми! Ты будешь заказывать. — Он понимающе кивнул. Нам обоим было всего по шестнадцать, но все-таки Лёнька выглядел немного постарше меня.
Зеленое солнце навевало шалые мысли. Хотелось купаться, загорать, сидеть в кафе под пальмой, слушать музыку, смотреть на серьезного, строгого Лёньку в белом костюме, гулять, танцевать… Хотелось все, что угодно, только не хотелось, ох, как не хотелось думать о том, что завтра начинается учебный год…
К нашему столику подошел незнакомый, молодой официант в белой рубашке с галстуком — бабочкой, внимательно разглядывая нас по очереди. Я притих, скромно опустив ресницы. Лёнька взял из его рук меню и углубился в его изучение. Мы переглянулись.
— Что будете заказывать? — спросил официант очень любезно.
— Пожалуйста, две порции фруктового салата с взбитыми сливками, — Лёнька вопросительно
