Лёнька хмыкнул.
— В шесть ноль-ноль. — Отец точными движениями расчески пригладил редкие седеющие волосы. — Чем собираетесь заняться?
Я подумал. Мы с Лёнькой переглянулись.
— Ну, я сейчас встану… Может быть, порисуем. Или… — я обвел комнату взглядом, — или, может быть, немножко позанимаемся на тренажерах. Давай, Лёнька?
— Точно! — обрадовался мой друг. — У меня как раз есть с собой плавки и полотенце. Я же собирался пойти в бассейн.
— Вот и отлично. — Отец поднял трубку телефона, набрал номер, сказал другим, бесцветным голосом, от которого пробежал мороз по коже: — Это Золотов. Машину к подъезду через пять минут. — Он снова повернулся к нам, опять веселый и шутливый. — Только особенно себя не утруждай, Женька. Смотри, Леонид, он еще не совсем здоров, надо с ним… поаккуратнее. Побереги его, ладно? А то он сам ничего не соображает… — отец легонько потянул меня за ухо. Лёнька кивнул. — Когда закончите, можешь тоже пойти принять душ, вместе с Женей. Ну, там, разберетесь. Особенно ты, Женька, вымойся, как следует, приведи себя в порядок. Я приеду, пообедаем и вечером поедем беседовать с психологом. Буду в шесть ноль-ноль. Договорились? — Мы согласно закивали головами.
Отец застегнул пиджак, сделал прощальный знак рукой и вышел. В прихожей щелкнул замок. Мы остались одни.
Солнце весело светило в окно. Странная деталь: вот теперь, когда отец ушел, я почувствовал, что действительно очень волнуюсь и краснею… Мы переглянулись. Мне вдруг стало весело.
— Ну что, будешь вставать? — спросил Лёнька, улыбаясь.
— Зачем? Знаешь, как тут хорошо… — я сладко потянулся под одеялом, тоже с озорной, ленивой улыбкой, повернулся набок, так что волосы закрыли мое лицо, и сказал, почти зарывшись лицом в подушку: — Лучше ты ложись ко мне! Раздевайся… чтобы было по-настоящему…
Лёнька молниеносно облизнул губы, встал, окинул комнату быстрым взглядом.
— Женька, где твои плавки? — он взглянул на меня.
Я рассмеялся.
— У меня их нет. Только длинная майка, — весело — лениво проговорил я, стягивая белую майку и отбрасывая в сторону. — А теперь и ее нет, теперь я совсем голый, и что тогда? — Я вытянулся под одеялом, закинув руки за голову, чувствуя, как от Лёнькиного взгляда все мое тело уже начинает охватывать веселое, счастливое возбуждение.
— Нет, не в этом смысле, — Лёнька открыл шкаф, взял мои ярко-красные плавки, достал из сумки свои — синие, бросил те и другие на кресло, возле кровати. — Если отец вернется, услышишь?
— Конечно, — я кивнул. — В прихожей щелкнет замок.
— Как только щелкнет, быстро вскакиваем, надеваем плавки и — на тренажеры: ты — на беговую дорожку, я — на силовой. Запомнил?
— Хитрый какой! — я засмеялся. — Запомнил!
— Хорошо бы, конечно, запереть дверь изнутри, — задумчиво сказал Лёнька, — но нет, нельзя: отец что-нибудь может заподозрить. — Он усмехнулся. — Я, конечно, побаиваюсь строгости моего отца, он чуть что накажет, но, в действительности, твой выглядит намного опаснее…
Я кивнул:
— Это точно. Надо быть осторожнее… насколько получится. Может быть, включишь музыку?
— Нет, — сказал Лёнька. — Лучше не надо. Хочется, конечно, но ты можешь не услышать, как придет твой отец.
— Правильно, — я кивнул. — Иди сюда…
Я любовался, как мой друг, красиво освещенный полуденным солнцем, снимает пиджак, брюки, складывая на кресле — он все делал так аккуратно, как на военной службе — даже когда явно волновался; как он развязывает галстук, как соскальзывает белая, крахмальная рубашка с его легкого, мускулистого тела. Мне нравилось смотреть, как он смущается и краснеет, стягивая узенькие белые хлопковые трусики, как становится видно его неудержимое возбуждение… внутри у меня пробежала сладкая дрожь… Он скинул с себя все, и так, совсем голый забрался ко мне под одеяло, обнял меня… Это было совсем новое ощущение — в теплой, мягкой постели, при ярком свете дня. Мы словно заново узнавали друг друга — наши лица, наши тела, наши волосы. Я сразу почувствовал, как у меня тоже все мучительно напряглось до предела, как обжигает изнутри — и как часто бьются наши сердца.
— Какой ты, Лёнька! — шептал я ему в ухо, гладя его плечи, грудь, его бедра, его живот. — Какой ты сильный… какие у тебя мышцы — прямо как каменные! Ты очень красивый, Лёнька! Знаешь, как я по тебе скучал! Тебя так долго не было!..
Он обнимал меня, и я таял в его руках, как теплый воск. Все произошло удивительно быстро, почти неожиданно — видно, для наших тел было достаточно лишь нескольких беглых, легких ласк, минутных объятий, одного настоящего, тесного прикосновения и мы одновременно затрепетали. Я почувствовал, как меня охватывает сладкий огонь, еще мгновение — и наша общая страсть бурно пролилась в наши ладони, а мы забились в объятиях друг у друга, учащенно дыша… Потом мы лежали, закрыв глаза, в нежной истоме, тихо переговариваясь. Мы совершенно не замечали, как идет время. Силы быстро возвращались к нам — и вот уже мы снова обнимали и ласкали друг друга.
Лёнька целовал меня в губы, я чувствовал во рту его живой острый язычок, и отвечал ему тем же — эта игра так бешено заводила! Его сильные руки скользили по моему телу — по спине, по бедрам, по ногам — с внутренней стороны, где особо нежная и чувствительная кожа. Я чувствовал, как у меня внизу живота снова все бешено разгорается, как наши здоровые, молодые тела мучительно, до боли наливаются новой страстью…
— Женька, — шептал Леонид задыхающимся голосом, касаясь губами моих волос, моего лица. — Женька, милый, как я тебя люблю! Ты такой… сладкий, такой нежный! Женька, а давай… по-настоящему — ну, чтобы я — тебя… чтобы мы… Я хочу тебя всего, хочу чувствовать тебя по-настоящему, чтобы мы были… как одно целое, чтобы я был в тебе весь… и чтобы ты весь был мой. Давай?..
Я издал слабый стон, еще крепче прижимаясь к нему и обнимая его, уткнувшись головой в его плечо. Он нежно приподнял мою голову, и мы взглянули друг другу в глаза. Он смотрел на меня с нежностью, с беспокойством — я и сам не мог понять, что со мной происходит, мне было даже стыдно своего малодушия…
— Женька… — он гладил мои волосы, целовал мои губы, глаза, — милый, родной, ты стесняешься? Ты чего-то боишься? Не бойся, я буду беречь тебя, я тебе не сделаю плохо, что ты, маленький мой… — он так ласкал меня, что я чуть не умирал от нежности.
— Ох, Лёнька, если бы ты знал, как я счастлив, что ты мне говоришь эти слова, — произнес я еле слышно. — Знаешь, я так долго мечтал о тебе, так ждал, что ты это скажешь — и не верил. Я тоже — жутко хочу, чтобы ты весь был мой, хочу почувствовать тебя всего, чтобы ты был во мне, хочу — если бы ты знал, как — до боли… Лёнька, вот если бы, если бы сейчас была ночь… если бы было темно… Лёнька, а ты не будешь меня потом презирать?
— Что ты говоришь, Женя, что ты такое говоришь! — жарко шептал Леонид, обнимая меня, гладя мои ноги, бедра — так, что у меня внутри все горело. И я вдруг со всей ясностью почувствовал, как я и сам этого хочу — быть с ним по-настоящему, ощутить его всего — и сейчас, немедленно, потому что мы оба опять уже были на пределе.
— Лёнька, — пробормотал я, — а если сейчас придет мой отец?
— Нет, нет, Женя, еще есть время, мы успеем. Иди ко мне, иначе я умру… — прошептал мой друг.
Да я и сам чувствовал, что умру, но мы не успели. Едва мы прильнули друг к другу, еще толком не сообразив, как собираемся действовать дальше, как снова внутри все вспыхнуло, задрожало и обожгло, и нам уже ничего не оставалось, как торопливыми объятиями и прикосновениями рук и тел дать нашему восторгу пролиться наружу и завершиться тому, что уже было не остановить…
Потом, когда мы лежали, откинувшись вдвоем на одну подушку, тяжело дыша, и глядели друг на друга счастливыми глазами, став еще ближе, я сказал, неловко улыбаясь, какую-то глупость:
— Не вышло… Мы не успели. Видишь, как у нас опять получилось…
