сабелькой доброй, как водится в атаманах, коня бы привел в поклон крестну батьке, — не лютый зверь, и сам Корней рад будет миру! И город строить не надо, и денежки оставались бы целы! Рядом с Корнилой отгрохали бы не дом, а хоромы! От доброй-то жизни и твой не захотел бы воевать, сидел бы в Черкасске, да и ты бы, на завидки казачкам, рядилась. Корнилиха локти бы грызла от злости!
Старуха внезапно умолкла, испуганно озираясь: голос Степана послышался рядом, за грудой каких-то бревен…
— Осерчает — увидит! Не любит меня твой казак. Схорони-ка! — заметалась старуха.
— Сиди, кума. Али ты не казачка? — успокоила Алена.
— Страшусь твоего-то! По голосу чую — гневен идет. Под сердитую руку не пасть ему…
Алена Никитична не успела и слова молвить, как тучная Глухариха проворно исчезла в огромной пустой бочке, поваленной среди других возле атаманской землянки…
Степан подошел с Наумовым. Только что он проверял на острове запасы разных товаров и теперь как раз говорил о том, о чем и приехала разведать атаманская подсыльщица и что было важнее всего для Черкасска:
— Огурцов соленых да рыбы и в три года не сожрать, а пороху и всего-то две бочки: в одной пусто, в другой нет ничего! Сбесились, что ли, мои есаулы премудрые? Мирно житьишко себе нашли: было бы жрать, мол, а пороху бог подаст, что ли?! — раздраженно говорил Степан.
— Не продают его, батька, страшатся! — сказал Наумов. — По рекам-то заставы. Никто попадать в таком деле не хочет! У воронежска воеводы толика лишнего есть, так он сговорился продать острогожскому полковнику Ивану Дзиньковскому — и то лишь тогда, как установится санный путь, в рыбных бочках наместо соленой рыбы, а Дзиньковский к нам повезет в винных бочках, как будто вино.
— А черкасские что, станут ждать, пока твои винные бочки приедут?! Корнила нагрянет, а нам и по разу нечем из пушек пальнуть!.. Кабы знал крестный батька, не долго бы мешкал ко крестнику в гости с чугунными пирожками!..
— Фрол Минаевич, батька, на что уж пролаза, и то не припас! — воскликнул Наумов. — Ну где же, где взять?!
— Твое дело! — прервал Степан. — Где надо, крякни да денежкой брякни — купцы чего хоть привезут. Самого Корнилу вот в экую бочку посадят да привезут в Кагальник!
— Где там купцы! — безнадежно сказал Наумов. — Последние, батька, бегут купцы. Велел я к тебе двоих привести, нынче от нас хотели бежать. Вот их ведут. Рассуди, что с ними вершить…
Двое казаков подвели к атаманской землянке связанных купцов. С месяц назад эти купцы шли с верховьев для обычного осеннего торга в Черкасск, никак не ожидая, что их в пути может кто-нибудь перехватить. На Дону никогда не бывало разбоев. Каков бы ни был дерзок и смел разбойник, он никогда не осмелился бы напасть на купцов, спускающихся в Черкасск, и тем нарушить гостеприимство казацкого Дона, опасаясь навлечь на себя гнев и расправу донского казачества…
На этот раз в Воронеже предупреждали их, что на Дону завелись ватажки голытьбы, от которой стало не так спокойно, как прежде, но купцы никого не послушали…
И вдруг уже на низовьях, когда пути оставалось всего ничего, с прежде пустынного широкого острова при их подходе грянула пушка и закричали: «Спускай паруса, суши весла!» Купеческие суденца остановились. По десятку челнов подошло к каждому из них. Войдя на суда, казаки осмотрели товары, расснастили с судов паруса, отняли весла, сгрузив их в свои челны, и, зачалив струги к челнам, отвели их на остров. Наумов велел купцам стоять и вести на острове торг. Устрашенные грозным видом напавших людей, посчитавшие сначала их за грабителей, купцы были рады отделаться торгом и быстро раскинули лавки прямо на самих суденцах. Но торг не пошел. Никто не покупал их товаров, и купцы сговорились бежать ночью, подняв якоря, обрубив причалы и отдавшись воле течения, которое неминуемо их принесло бы к Черкасску. Однако их судовые ярыжные за эту неделю успели сойтись и сдружиться со всей островной голытьбой. Узнав о купеческой хитрости, гребцы тотчас же выдали своих хозяев Наумову. Кулак есаула был крепок, тяжел и жесток. Но больше всего страшились купцы ответа перед самим атаманом. Оба купца по дороге прощались с жизнью и тихонько творили молитву.
— Мыслю я так, Степан Тимофеич: товары отнять, а самих в куль да в воду, — сказал Наумов.
— Чего побежали? — сурово спросил купцов Разин.
— Неделю стою — на алтын не продал! Пошарпали много — тащат да тащат, а денег не платят! — воскликнул, осмелившись, один из купцов.
— Торговли нет, а грабеж повсядни! — подтвердил и второй.
— Товар у тебя каков? — спросил атаман.
— Юфть, сапоги, овчина, валенки тоже.
— А у меня холсты да сукна. В Черкасске бы в три дни продал. За тем поспешал к осеннему торгу: к зиме все раскупят! Не зиму стоять у вас. Дон уж скоро замерзнет!
— Что же торга нет, есаул? Раздетых да босых у нас, я гляжу, к зиме вволю! — обратился Разин к Наумову с той же суровостью.
— У кого деньги есть, Тимофеич, тот уж давно обулся, оделся, а у голых да босых, знать, денег нету! — попросту объяснил Наумов.
— Вели развязать купцов, — приказал Степан.
Казаки обрезали веревки на руках пленников.
— Аленушка, дай-ка ларец «рыбья зуба», — повернувшись к жене, приказал Разин.
Алена спустилась в землянку и вынесла оттуда тяжелый драгоценный ларец, привезенный Разиным из морского похода. Степан откинул крышку ларца. При блеске осеннего яркого солнца оттуда брызнули разноцветные искры, — так засверкали грани драгоценных камней, смарагдов, рубинов, алмазов.
— Вот, купец, — сказал Разин, захватив щепоть дорогого узорочья. Отборный бурмитский жемчуг, как крупный белый горох, отливающий матовой радугой, повис на богатых нитях. — Возьми-ка за свой товар. Хватит тебе за твои сапоги да овчины? Не обидно ли будет? — насмешливо спросил Разин.
Ошалелый от счастья и удачи, купец не знал, верить ли щедрости атамана.
— А вот и тебе за твое добро, — сказал Разин второму, щедрой горстью кинув расплату.
— Постой, Тимофеич! — схватив его за руку, воскликнул Наумов.
— Степан, да на что тебе столь сапогов?! Куды столь овчины, сукна?! — с удивлением и почти что с испугом в голосе спросила Алена.
Она считала, что в этом ларце хранится приданое атаманской дочери, а теперь ее муж отдавал своею рукой богатства невесть зачем, на покупку ненужных товаров…
— Лавку рядом с Корнеем открою в Черкасске! — расхохотавшись, воскликнул Степан и спокойно добавил, обратясь к есаулу: — Слышь, Наумыч, бери у купцов сапоги и сукна и все, чего надо. Чтоб не было в городе босых да голых.
Алена не сразу пришла в себя, не сразу все поняла, но алчное сердце Глухарихи не могло снести легкомысленной выходки атамана. Когда она услыхала разговор про порох, сердце ее было готово выскочить из груди от радостного сознания удачи. Она представила себя хозяйкою половины добра, которое ей показала Алена. Должен же был Корнила ее наградить за услугу!.. Поглядывая из бочки, она увидела еще такие богатства, от которых у нее закружилась голова. От жадности ей показалось, что он отдает ее собственное добро, чтобы одеть толпу оборванцев, сошедшихся бог весть откуда.
— Кум Степан, да ты спятил! — внезапно раздался из бочки ее голос, и на четвереньках высунулась жирная Глухариха. — Куды ж ты добро раздаешь задарма! Такое богатство салтану индейскому впору!.. Кума! Да чего ж ты молчишь? Ведь цену знать надо такому товару!.. — шумела старая бабища, выбираясь из бочки.
— Ба-а! Ты, стара клуша?! — воскликнул Степан. — Здорово, здорово, кума! Не нашел, знать, Корнила лазутчика лучше?! Ло-овко ты спряталась!
Старуха струхнула.
— Помилуй, Степан Тимофеич! Какой я лазутчик, старая баба да дура?! К куме прибралась проведать…
— Вот, купцы, придачу даю вам к богатству — жирную ведьму, — строго сказал Степан. — Возьмите ее да в российски края отвезите. Да не спускать на берег, чертовку! Узнаю, что скоро в Черкасск воротилась, — не являйтесь во всю вашу жизнь больше на Дон: поймаю — повешу!
