черти нас не гоняли, — смело сказал один из дворян.
— Что бояре, что черти — все радость одна! — заметил Сергей Кривой.
Разин взглянул пристальнее на старшего дворянина.
— Никифор Нелюбов тебя прозывают? — спросил он, узнав в нем знакомца.
— Нелюбов.
— Ты, стало, брата Ивана в Москву повез к палачам?
— Твой брат на меня не роптал… и силен не чинился… поехал добром, — сбивчиво пробормотал дворянин.
— Чаешь, и я добром к палачу пойду? — с мрачной усмешкой спросил Степан.
— Добром не пойдешь — и силой свезут! — вмешался второй голова, Семен Янов. — Тебя не на казнь зовут — сулят милость.
— Встал ты на самого государя — и казни повинен, а сложишь ружье — и тебя простит государь, — подхватил Нелюбов.
— Круга спросим — как порешит! — оборвал Степан.
Он снял шапку и поклонился толпе.
— Слыхали, братове казаки, что паны-головы бают?
— Слышали! — отозвались в толпе.
— А когда идут сговаривать к миру да к добру, то войско с собою ведут ли? Слыхал ли кто этакий мир? — с насмешкой спросил Разин.
— Какое войско? Брехня! — воскликнул Нелюбов, еще не знавший, что Разин накануне разбил Безобразова.
— Бесстыжая рожа! — зыкнул Степан. — Я стрельцов разбил и прогнал. Мы степных разбойников порубили к чертям… Где ж брехня?! И вас за обман порешим. Не так, атаманы? — обращаясь ко всем, спросил Разин.
— Верно, Степан Тимофеич! С изменой пришли послы: шли звать к миру, а войско степями выслали! — откликнулись голоса казаков.
— Палача! — позвал Разин.
Несколько пар казачьих рук схватили дворян. И тут же, невдалеке от помоста, им саблей срубили головы. Угрюмо глядели на казнь донские послы. Старый Ерема Клин, бывший со Степаном в посольстве, снял шапку и перекрестился.
— Ваш черед, атаманы донские! — произнес Черноярец, приветливо поклонившись черкасским посланцам и приглашая их на помост к атаману.
Смущенно потупясь, взошли казаки на помост. Их было пятеро, старых знакомцев Степана, матерых донцов разных станиц.
— Корнила прислал? — резко спросил их Разин.
Вперед выступил тучный Ерема Клин.
— Круг прислал, Степан Тимофеич, — сказал он. — Москва доняла нас: хлебного жалованья бояре давать не хотят. Сказывают — весь Дон за тебя в ответе. Круг тебе пишет: уймись. Приходи на Дон со своей голутьбой. Станем в ладу жить: всех во станицы примем и в круг пускать станем по старине. А как повернешься на Дон — и царь свою милость во всем сулит…
Степан засмеялся коротким и громким смехом.
— Видали вы, атаманы, как я боярской милости верю! Скажите Корнею: не пойду к нему и своим казакам не велю. Продал он брата Ивана, продавал не раз украинских казаков, продавал беглецов московских. И нас он продаст за три гроша. Понизовские богачи голутьбе не товарищи! И грамоту мы читать не хотим. Несите ее назад да скажите, как мы обошлись тут с боярскими посланцами, — заключил Степан. — На том вам поклон…
Он поклонился. Донцы поклонились ему.
— Ладно ли я сказал, дети? — спросил Степан у народа.
— Добре сказал! Не видали мы от старшины добра.
— Здрав буди, батька! — крикнули с разных сторон.
— Конец кругу! — объявил Иван Черноярец, и площадь враз загудела мирным и оживленным говором, как на базаре, будто не было только что казни дворян…
Донцы потеснились к лестнице, чтобы сойти с помоста.
— К атаману пожалуйте, братцы донские послы, хлеба-соли откушать, — позвал их Федор Сукнин.
— Здорово, Клин! — приветил Степан, обнявшись со стариком. — Дела порешили, а ныне пображничаем! Да, чур, за брагой про ваше посольство — ни-ни! А то во хмелю побранимся! — серьезно пригрозил Степан. — Здоров, Пинчейка-толмач! И тебя нарядили в послы? Корнила хитер: послал тех, кого я люблю! Иным бы посек башки.
— Чаяли, посечешь и так, — усмехнувшись, признался Иван Губанин, третий из донских послов, и почесал в затылке.
Вокруг засмеялись.
— Вы добрые казаки, пошто вас секчи! — возразил Черноярец.
— Вместе еще поживем на Дону, на кругу поспорим-ся и дуваны поделим, — сказал Митяй Еремеев.
— А паче, что круг вас послал — не Корнила, — поддержал и Наумов.
— Как Алена? Как дети? Как брат Фролка? — расспрашивал казаков Разин.
Клин вытащил из мешка узелок, завязанный женским платком.
— Фрол Тимофеич наезжал в Черкасск. Все у тебя слава богу. Вместе с ним ехали до Зимовейской, в твоем курене ночевали, казачку видели и робят. Лепех тебе напекла Олена Никитична. Мыслю, что нынче уж дюже черствы, — а все же из дому.
Клин протянул Степану гостинцы…
Послы просидели до ночи и наутро отъехали на Дон, только Пинчей отстал от них и остался в войске Степана.
— Что ж я хозяйке скажу от тебя, Степан? — спросил на прощанье Клин. — Скучилась дюже, плачет.
— Поклон отдай. А сам как сберусь, так наеду, — уклончиво ответил Степан.
По каспийским волнам
— «…А сидим у Паншина-городка, да пройти нам от ратных людей не можно — ни свинцу, ни зелья, и сабли — одна на троих, и в том, государь Степан Тимофеич, как ты нам, отец наш, укажешь. Пошли, государь, к нам, к Паншину-городку, своих есаулов с твоим жалованьем — с пищальми, свинцом и зельем. Пожалей сиротинок, не то воеводы побьют нас. Смилуйся, отец родной, пособи, а мы, сироты, тебе правдой послужим, как ты укажешь, и живота жалеть на твоей атаманской службе не станем».
Иван Черноярец дочитал посланье, принесенное молодым пареньком, сидевшим тут же в углу.
— Сколько же вас там сошлось, «сиротинок»? — спросил Разин.
— Шесть сот, осударь атаман, — выпалил, вскочив на ноги, паренек.
— А где ж вам Степан Тимофеич на всех мужиков пищалей, свинцу да зелья напасется?
— Не ведаю, осударь атаман! — пробормотал молодой мужицкий посланец.
Он был невысок ростом, лет семнадцати от роду, с ярким румянцем выпуклых щек, с детским наивным взглядом темных, широко открытых глаз, и темные пушистые усики казались наклеенными на слишком юное, простодушное лицо.
— Ты не ведаешь, я не ведаю. Кто же ведает, как ты мыслишь? — спросил Степан, которому льстило, что народ так вот, прямо, к нему обращался с нуждой.
— Ты все ведаешь, осударь Степан Тимофеич! — сказал паренек. — Кому же иному ведать, ить на тебя вся надежа!
— «Наде-ожа»! — передразнил Разин. — Из одной надежи не сшить одежи! Как звать-то тебя?
— Тимошка.
— А по батьке как?
— По батьке — Степанов сын.
— Как же, Тимофей, я тебя в казаки возьму? Ты Тимофей Степанов, а я Степан Тимофеев. Казаки и знать не будут — который из нас двоих батька, который сын, — пошутил Разин.
