— Я к тебе не звался. Ты сам пришел меня кликать. Чего разбоярился?! — в обиде и гневе выкрикнул Ус.
— Что ж я, кликал тебя над собой атаманить, что ли? — распалился Степан. — Казаки там головы положили в степи за ясырь, а ты его даром на волю?! Ты прежде их сам полони, потом свобождай!.. Ты знаешь, за них сколько выкупа дал бы мурза? Шесть тысяч полону. За каждого по два коня, а не то хотя по коню, а ежели на овец, то по десять овечек. На самый худой конец — три тысячи ногайских коней да тридцать тысяч овечек… Ты сам-то со всем мужичьем твоим половины того не стоишь!..
— Ты много стоишь! — отозвался возмущенный Ус. — Крамарь ты, мохрятник[8]! Я тебе ранее молвил, что ты не за правду, а за корысть! Тебе бы коней нашарпать, добришка!.. Иди! И струги твои мне не нужны! — Ус поднялся на четвереньки, схватился за мачту, с усилием встал на ноги. — Сережа! Эй, мать! Эй, Петенька! — позвал он ближних.
Не смевшие до этого приближаться люди Василия зашевелились на струге.
— Что, Васенька? — первой отозвалась стряпуха.
— Спускайте челнок. Да сотников звать и взбудить всю ватагу. Уходим отсель!.. — сказал своим ближним Василий.
— И уходи, уходи! Уж назад не покличу! Мыслишь, кланяться стану! — воскликнул Разин. — Иди к чертям!
— И пойду! Врозь дороги — так врозь! Ты в Астрахань хочешь, а наша дорога: Саратов, Самара, Нижний, Воронеж, Тамбов, Москва!..
— Ишь, куды залетел! И в Москву! — усмехнулся Разин.
— Вот туды! — уверенно сказал Ус. — Я тряхну бояр — побегут к кумовьям в Литву!.. Я мыслил, ты вправду орел, поверил… А ты ворона, тебе цыплят воровать по задворкам!.. Давайте челна! — крикнул Ус, обращаясь к своим.
На струге все ожило. Не смея лезть в спор атаманов, люди стали спускать челн.
— Тише, батюшка, тише, давай поведу, — уговаривал кто-то Василия, шагавшего на корму струга и на миг позабывшего о своей болезни.
— А ты, Степан Тимофеич, припомнишь, — задержавшись, сказал Василий. — Ты припомнишь. Я знаю татар. В Касимове был: землю пашут, как мы, бояр и дворян не любят. Пристали бы к нам — казаками были б!
— Какие казаки татары?! Дурак! — откликнулся Разин.
— В бою горячи, отважны, на конях сидят, сабли держат — чем не казаки!.. А ты их обидишь — бояре их призовут к себе, на тебя поднимут… Прощай.
— Ладно, ладно, иди! — отмахнулся с досадой Разин.
В этот миг в борт струга с разгона ткнулся носом челнок.
— Степан Тимофеич! Батька! Где ты? — тревожно окликнул Степана Наумов.
— Чего там, тезка? — отозвался Разин.
— Дозорные с Ахтубы прискакали. Московских стрельцов караван на Денежном острове стал ночлегом! — крикнул Наумов.
— Чего же вы, черти, глядели?! — взревел в гневе Разин. — Башки посеку к чертям! Где лазутчики были?! Вот о чем бы, Василий, ты лучше подумал! — обратился он к Усу, который стоял на корме, ожидая челн. — Об татарах чем думать, ты лучше лазутчиков слал бы! Сколь народу теперь погубишь!.. Э-эх, язвенный черт!..
— Я дозоры вчера посылал. Должно, их стрельцы похватали, — почти беззвучно сказал Василий. — Постой, как же так?!
Он был озадачен. Опытный атаман, он всегда заботился о дозорах и в этот раз выслал с десяток челнов под видом рыбацких. Они должны были его известить обо всем вовремя. И вдруг…
— Теперь нам, батька, беда! Сымать осаду да в степь уходить! Я всем указал сбираться, — сказал Наумов.
— Вот я тебе дам сбираться! — шепотом выдохнул Ус. Он шагнул на Наумова и, как здоровый, встряхнул его за плечи. — За экие сборы камень на шею тебе — да в воду. Собака!
Он оттолкнул Наумова, и голос его вдруг стал тверд, повелителен. Он позабыл, что с ним рядом Разин.
— Ты вот что: костры потушить, чтоб искры не было! По берегам и по Волге послать на конях и на лодках дозоры. Если стрельцы лазутчиков вышлют, тотчас без шума хватать. В мешок — да сюда… Так, что ли, Степан Тимофеич? — спросил он, внезапно опомнившись.
Разин понял его порыв: перед лицом опасности, в решительную минуту Ус позабыл об их ссоре, о личной обиде. Враг приближался, и он думал только о том, как его победить, как сберечь свое войско от гибели…
— Слушай Василья, Наумыч. Срамишь ты меня перед ним… Всем быть к бою готовыми — конным и пешим. А кто из стана уйдет — с твоей башки спрос!.. Да Бобу ко мне и всех есаулов живее! И сам поскорей сюда ворочайся!.. Наумов пропал во мраке.
Весть о внезапном приближении казанского стрелецкого каравана в один миг облетела весь разинский стан. На темном берегу поднялся гомон множества голосов, крики, рев, ржанье. В ночной суматохе казалось, что враг уже рядом, что вот он обрушится пушечным боем на головы этой растерянной многотысячной толпы.
Голова Иван Сидорович Лопатин вел свой стрелецкий приказ вниз по Волге. Московские стрельцы при возвращении с низов прошлой осенью получили указ не ходить в Москву, а зимовать в Казани. После зимовки царь указал голове возвратиться наскоро на Волгу, в Царицын, для обороны волжского понизовья от воровских казаков и для бережения купеческих караванов.
Стрелецкий караван в двадцать пять стругов шел, грозно выставив пушки, высылая вперед конные дозоры по берегам, а в лодках — стрельцов, одетых в рыбацкое платье. Они ловили всех встречных, кого могли заподозрить, как подсыльщика воровских казаков, тащили на струг к Лопатину, и голова сам чинил им допрос под плетьми и под беспощадными пытками огнем и железом.
Схваченные у Камышина рыбаки передали ходивший в городе слух, что речкой Камышинкой с Иловли прошли многие люди и повернули на Волгу. Камышинцы говорили, что это ватага Васьки Уса, другие уверяли, что это казак Алешка Протакин, третьи видели сами, что проехал полк запорожских Черкасов, а кто-то считал, что прошло войско Стеньки. Точно никто из рыбаков, несмотря на мученья, ничего рассказать не мог, потому что-де все испугались и после того не ходили больше в низовья.
От Камышина началось повсечасное ожидание боя. Каждый бугор мог оказаться грозящим пушками и пищалями.
Голова не страшился боя с разбойной ватагой. Он опасался только того, что она разбежится прежде его нападения. Его стрельцы были надежные ратные люди. Они служили по многу лет, бывали не раз на войне, умели сражаться спокойно, уверенно и смело. У них в руках были новые легкие мушкеты и довольно зарядов. Пушки были недавно отлитые, свежие, верно пристрелянные. Порох сухой, ядер и пушечной дроби достаточно. Если разведать вовремя, где стоит враг и каковы его силы, Лопатин был бы готов подраться и с пятикратною силой врагов, — так он верил стрельцам своих приказов, десятникам и уж, конечно, сотникам и пятидесятникам.
В прошлом году, когда Стенька вернулся с моря и весь астраханский сброд глядел на него, как на чудо, бывший в то время в Астрахани стрелецкий приказ Лопатина оставался от всего в стороне. Стрельцы не ходили пить вино с казаками, презрительно звали их воровским отребьем, рванью, шарпальщиками и даже просили у головы разрешения всех казаков в одночасье побить и смирить. Только сочувствие астраханских стрельцов и горожан заставило Лопатина отказаться от этого дела. Но теперь он был рад встретить их не в городе, а на Волге.
Ветер был встречный, и стрельцы продвигались по теченью на веслах, паруса были спущены.
Лопатин велел идти только днем. На ночлег они пристали на всякий случай к левому берегу Волги. Так, думалось, будет спокойней: увидев огни, воры примут их за кочующих ногайцев. Самих воров было верней ждать с правого, гористого берега, где на буграх между Камышином и Царицыном была всегда любимая воровская пристань. Ночью стрельцы не зажигали костров, разослали дозоры и затаились. Дозоры поймали каких-то пятерых конных людей. Те сказались паншинскими торговцами, будто ездили в Саратов с товаром.
