— Коня торгуешь? Купляй моего. Во конь — так уж конь! — подхватил второй посадский, державший коня в поводу.
Тимошка бойко взглянул на него.
— И то сказать — конь! — согласился он. Обошел вокруг. — Грудь-то клином, ноги-то четыре, и кажна нога в двадцать пуд!.. Да то еще баско красно, что левое око с бельминкой. За такого коня сто рублей бы не жалко!
Лукавые черные глаза Тимошки весело и задорно посмеивались над хозяином и конем. Он ловко приподнял верхнюю губу коня.
— И зубов давно нет — не укусит! Ух, кусачих боюсь! — насмешливо продолжал паренек. — Я бы разом купил скакуна, да тебя-то обидишь: чай, дед еще твой на нем смолоду камни возил!
— Ну, ты, малый, сам-то не то что кусливый конь, а прямо собака! — воскликнул посадский. — Мой конь нехорош — ищи краше! Пойдем, Андрейка! — позвал он товарища и потянул его за рукав.
Но его товарищ все время пристально всматривался в Тимошку, не сводя с него глаз.
— Постой! — отвернулся он от приятеля. — А я, малый, ить с батькой твоим знакомый! — сказал он Тимошке. — Где батька твой ныне? Как здравье его?
— Батька здрав, слава богу! На своем учуге красную рыбу ловит, под Царицыном-городом стал. К нам сбирался, товаров бы напасали к торгу!..
Тимошка лукаво стрельнул глазами, повернулся и пошел прочь.
— Постой, малый, постой!
— За постой платить, а мне недосуг: я в кабак — товары смотреть!
— Коня, что ли, искать в кабаке? — усмехнулся посадский.
— А может, и коновала, как знать! — отшутился Тимошка.
— Да постой, погоди! А батька твой скоро ль к нам будет? Письма не прислал? — добивался посадский.
— Я и сам письмо! — возразил Тимошка. — Батька наскоре будет!
Он зашагал прочь решительным, быстрым шагом.
Первый посадский осторожно мигнул второму.
— Ты ведаешь, кто купец? Батькин сын!
— А кто батька?
— А батька его — всем батькам батька!.. Слышь, в Астрахань скоро будет…
Второй выразительно поглядел в глаза первому.
— Ну?!
Тот значительно подмигнул:
— Вот то-то!
— Идем за ним! — вскинулся молодой.
Шапка-кабардинка с галуном мелькала в базарной толпе. Парень не обманул. Вот он поднялся на крыльцо кабака. Будто на поводу, посадские потянулись за ним…
В ту же ночь оказались прилеплены на столбах по городу «возмутительные» письма.
На столбе у места торговых казней, по письму у градских ворот, по письму по торгам, на крыльце Приказной палаты, у земской избы, у соборной церкви, на воротах у воевод Прозоровского и Семена Львова и у всех стрелецких приказов…
«…А велю я вам, понизовским всех званий людям, бояр-воевод побивать, и голов, и сотников, и дьяков, и ябед да обирать себе атаманов казацким обычаем, кого похотите сами, — читали толпами вслух, прежде чем воеводские сыщики, земские ярыжки и стрелецкие сотники были посланы отрывать со столбов эти письма. — А буду я к вам, астраханские люди, наскоре, и вы бы мне добром ворота отворили, а кто с боярами заедино станет силен, и тому боярская доля — топор да веревка…»
Воевода вызвал в Приказную палату тощего, длинного пропойцу, площадного подьячего Мирошку Зверева.
— Что за слух по торгам?
Подьячий переломился в поклоне.
— А слух, воевода-боярин, таков, что купеческий сын объявился. А будто по правде он не купеческий сын, а Стенькин сын, а Разина-вора. Ходит, коней у татар торгует на целую рать. Смущает стрельцов уходить на Дон да письма прелестные лепит.
Воевода велел схватить молодого купца. Народ искал его тоже по торжищам и кабакам, хотел знать о «батьке».
Прошел слух: «коня покупает»…
И на конном торгу собралась толчея, будто разом вся Астрахань захотела сесть в седла. Окружили какого-то молодого купчишку, который торговался с татарином за коня.
— Он?
— Не он! — вполголоса обсуждали вокруг, подталкивая друг друга локтями.
Двое-трое из волжского ярыжного сброда подошли к нему ближе.
— Ты батькин сынок?
Тот взглянул ошалело полухмельными, навыкате, молочно-голубыми глазами на красном круглом лице с редкой рыженькой бороденкой.
— Я теткин племянник! А ты иди-ка, иди подобру. Вижу — звонарь по чужой деньге… Уходи, а то земских скличу!
Но земский ярыжка вдруг выскочил сам из толпы с двоими стрельцами.
— Вяжите купецкого сына! — выкрикнул он.
Тимошка, одетый в простое рыбацкое платье, глядел из толпы, как ошалелого купчика потащили к Приказной палате.
После того как Тимошка в царицынской тюрьме снял с ног Никиты Петуха колоду, Петух привязался к Тимошке. Никита рассказывал ему о своей любви к стрелецкой вдове и жаловался на несчастную долю. Когда Разин велел Тимошке найти для себя гребцов, тот сразу подумал взять с собой Никитку.
— Собирайся, рыжий, поедем в Астрахань вместе со мной, со своею вдовой миловаться! — позвал Тимошка.
Никита поехал в Астрахань. Вначале он вместе с Тимошкой горел лишь одной мечтой: прийти в город и возмутить его самим, без всякого войска.
Мысль о стрелецкой вдове стала тревожить Никиту лишь после того, как они миновали Царицын, а с приближением к Астрахани Никита не мог уже от нее отвязаться. Марья по-прежнему овладела им.
Они пристали на кладбище у дьячка, у которого раньше скрывался Никита. Отсюда они решили пойти на поиск знакомцев.
Однако в первый же день Никита с утра пустился, прежде всех прочих дел, хоть взглянуть на свою стрельчиху. Он вернулся лишь к вечеру и был совсем убит горем: стрельчиха уж больше полгода сидела в тюрьме.
— Погоди, вот город возьмем — все тюрьмы разроем и стрельчиху твою найдем, — утешил Тимошка.
— Да нече искать. Видал я ее: истощала, бледна да грустна… Кнутом ее били…
— За что же?
— За винный торг, за корчемство! Эх, быть бы богату! — в горе воскликнул Никита.
— Чего бы ты сотворил?
— Дал бы откуп тюремному целовальнику, увез ее да женился и жил бы с ней на Дону.
— Вот батька в город придет — и без денег возьмешь ее из тюрьмы.
— Вон сколько ведь ждать! Она до тех пор помрет! — с тоской воскликнул Никита. — Слышь, Тимоха, — сказал он душевно, — ведь батька тебе на дорогу отсыпал несчетно деньжищ!..
— Сам ведаешь ты, на что дадены батькины деньги! — строго ответил Тимошка и оборвал разговор.
Ночью они ходили лепить по городу разинские письма. Утром Тимошка, одевшись попроще, в рыбацкое платье, пошел слушать «слухов» в народе. Весь город кипел и гудел. Повсюду шли тайные толки о письмах, кем-то прилепленных ночью на людных местах.
