И он повернулся к ней спиной, поскольку телевизор стоял у окна. Жене пришлось усесться на корточки и изрядно повозиться с незнакомой техникой. А она все это время сидела в кресле и смотрела ему в спину. Она сознательно глушила в себе те неприятные чувства, что возникали внутри, рождаемые этим маленьким эпизодом. Конечно, ему необходимо поделиться, может — похвастаться. Дома не воспринимают всерьез его литературную деятельность, жена не понимает, зачем ему нужны все эти выступления на публике. А она, Наташа, воспринимает его таким, какой он есть. Да, он большой ребенок. Да, он немного наивен в своей погоне за славой. Но это он, Женя Бородин, и она его любит. И он любит ее. Вот и все.
Женя настроил звук и устроился на полу, у Наташиных ног.
— Посмотри, тут я некоторые вещи исполняю впервые. Не знаю, как получилось, мне эту кассету только что дали, я и сам ее еще не видел.
Женя говорил, не отрывая глаз от экрана. Он весь был там, даже его поза, устремленная к телевизору, говорила о том, как важно для него то, что там сейчас происходит.
Творческий вечер проходил как обычно. Наташа бывала на подобных, когда отдыхала в Женином санатории. Сначала выступил кто-то из литературного клуба, рассказал о Жене. Потом немолодая дама прочла его стихи. Затем на сцену вышел он сам и, перебирая в руках книжки с закладками, стал читать. Отвечать на вопросы.
Первые двадцать минут Наташа еще надеялась, что Бородин опомнится, хлопнет себя по лбу и скажет что-нибудь вроде:
— Вот осел! Ты же с дороги, устала, есть, наверное, хочешь, а я со своей кассетой…
И она покачает головой, засмеется и ответит:
— Мы это все, конечно же, посмотрим и обсудим, но позже. А сейчас я хочу смотреть на тебя. Не на телевизионного, на живого.
Но ничего подобного не произошло. Когда Наташа поняла, что Бородин намерен ей показать сразу всю встречу от начала до конца, а после устроить обсуждение, ей взгрустнулось. Точнее сказать, то неприятное чувство, которое вначале лишь чуть проклюнулось сквозь радость встречи, теперь разрасталось, как опухоль, начинало зудеть, портить настроение.
Они полтора часа, смотрели встречу, и за эти полтора часа за окнами успели повиснуть сумерки и в голове всплыл и вонючий автобус, в котором Наташе пришлось трястись два с лишним часа, и толкучка автовокзала. А та булочка, которую она впихнула в себя утром, чтобы не тошнило в транспорте, теперь отзывалась громким урчанием в животе.
Но Бородин ничего не замечал! Пока не стихли последние аплодисменты и экран не изрезали серые полосы, он не отрывал взгляда от телевизора. Потом он, конечно, спросил ее о самочувствии и кинулся наверстывать упущенное, но это потом. А сначала он поинтересовался Наташиными впечатлениями от творческой встречи. И той пришлось тактично, но объективно анализировать. И смягчать в своих оценках то, что уж слишком бросалось в глаза. А бросалась в глаза некоторая его суетливость на сцене. Хотя обычно все стихи у Жени бывали отмечены закладками, он всякий раз принимался перебирать страницы, терялся, перекладывал тетради. На это уходило время, внимание зрителя рассеивалось. И еще — читая стихи, Бородин часто начинал тереть переносицу, при этом закрывал ладонью рот, что, конечно, мешало восприятию. А в тот раз Наташе бросилось в глаза еще и то, что новые вещи Бородина чем-то напоминают старые. И словосочетания повторяются, а порой и целые строчки. Говоря об этом, Наташа уловила, что Жене не очень-то приятно слышать от нее критические замечания. Тогда она начала искать — что же ей понравилось в этом вечере? Ведь нужно же было сказать что-то приятное? Оказалось: маленькая ложка дегтя разлилась в душе настолько, что пришлось пересиливать собственное раздражение, дабы сказать приятное. Все же с обсуждением творческого вечера было благополучно покончено, они отправились ужинать, а потом испытали всю прелесть джакузи — сидели там вдвоем, смеялись и в завершение отправились гулять в занесенный снегом лес.
Все было именно так, как они и мечтали. Но это рождественское свидание оставило у Наташи в душе, как выяснилось, ту самую неприятную царапину, которую она сейчас с необъяснимым наслаждением ковыряла, превращая в рану. Память ей услужливо подбросила непонятно каким образом затерявшийся там эпизодик — день рождения подруги, на котором Наташа оказалась случайно, ибо не любит гулянок с родственниками, а происходила именно такая.
Там было много всякой разновозрастной родни, и к Наташе тут же приклеился полузасушенный дедок, оказавшийся бывшим военным. После второй рюмки дед признался, что балуется стишками и что готов представить на ее суд некоторые свои произведения, с которыми никогда не расстается, у поэта слегка тряслась голова и сильно дрожали руки. Наташа живо вспомнила свое немного брезгливое чувство, когда она брала из его рук смятые листки. По всей вероятности, дедок компенсировал на бумаге недостающие эротические переживания. Из его творений ей почему-то врезалась в память одна строка: “Я ласкал твои белые груди”. Наташа попыталась представить, как дедок с трясущейся головой ласкает чьи-то “белые груди” и едва сдержала приступ смеха. Она отдала стихи и, перебрав в голове все возможные варианты их оценки, сказала уклончиво: “В этом что-то есть…”
Этого оказалось достаточно, чтобы дедок не отходил от нее весь вечер, и Наташа не знала, куда от него деться. Сейчас, лежа на кровати с грелкой в обнимку, Наташа пыталась мстительно представить, как Бородин состарится, впадет в творческий маразм и, тряся головой, будет ходить со своими стихами за молоденькими девицами.
Но Бородин никак не представлялся ей старым. Он упрямо оставался высоким, с красиво лежащей волной седины и умными, все понимающими глазами врача.
— Мама, ты плачешь?!
Лерка остановилась перед ней с колготками в руках.
В эту минуту зазвонил телефон. Обе вздрогнули — таким длинным, тревожным и требовательным показался звонок междугородки.
Лерка схватила трубку и без вопросов отдала ее матери. Кровь бросилась Наташе в голову, сердце застряло в ушах. Но уже в следующее мгновение все отхлынуло, разлившись по телу волной разочарования. Это ни Бородин. Это Юля Скачкова из Вишневого.
— Наташа! Мне срочно нужна твоя помощь!
Наташа вытерла слезы и уселась на кровати.
— Я слушаю.
— Я не знаю, что делать! У нас Сашку отнимают!
— Как это? Кто?
— Так! Организация там какая-то по семье. И милиция. Нигде не написано, что Андрей — его брат. Нет такого документа, понимаешь? А Сашке надо в школу. К нам каждый день ходят всякие службы и все грозятся. А Андрей… Ты бы видела его! Он злится от собственной беспомощности, он может только сидеть и ждать.
— Юль, а если к этому афганцу обратиться, который коляску подарил?
— А! Ему не до нас, он занят избирательной кампанией. Он сказал: вот если выберут меня, у меня будет власть, я смогу решить вашу проблему, а сейчас ничего сделать нельзя…
— Но я не представляю: что я могу?
Лерка сидела напротив матери, вцепившись в нее глазами.
— Ты ведь все-таки почти журналист, — умоляла на том конце провода Юля. — Придумай что-нибудь!
— Хорошо. Я буду думать. — Наташа утерла слезы углом халата. — Я тебе завтра… хотя у тебя телефона нет. Звони мне, я постараюсь.
— Мам, у Юрки сестра на телевидении работает! — выпалила Лерка, едва Наташа опустила трубку на рычаг.
— Какого Юрки? При чем здесь телевидение?
Наташа взглянула в ставшие жесткими глаза дочери и не смогла не удивиться. Там среди равнодушия ко всему, что не являлось собственно Леркиным миром, уже сидел живой интерес к тому, что происходило в Вишневом. Наташа мгновенно отметила это и тут же отогнала. Лерка просто благодарна Юле за приют. Просто они подружились с Юлей, и это здорово.
— Того Юрки, что в деревне, — упрямо напомнила Лерка, не краснея и не пряча глаз, как бывало
