Отзвонив Макееву и обрадовав того сообщением, что Глеб Абрамович поддался на «уговоры», Константин направился в метро и сел в первый попавшийся поезд, даже не обратив внимания на направление.
Сбивать преследователей со следа лучше всего, считал Панфилов, в метро. Когда-то очень давно, еще совсем зеленым мальчишкой, Константин специально ездил с пацанами в Москву – играть в «сыщиков и шпионов». Они делились на две команды, сыщики отправлялись за мороженым и в течение пятнадцати минут давали «шпионам» оторваться от них. Затем начинались поиски.
«Сыщику» достаточно было просто увидеть «шпиона» и заорать об этом погромче – тот считался уже обнаруженным и выходил из игры. Играли честно. Внезапной глухоты ни на кого не нападало. Понимали, что если начнешь ловчить, самому станет не интересно.
Прятаться можно было везде, даже в тоннеле, но этим никто не увлекался после того, как одного запрудненского пацана задавил поезд во время такой игры. Тоннелей старались избегать, предпочитая путать следы на переходах с одной линии на другую. Существовало одно очень строгое условие – из-под земли не выходить ни в коем случае. Если кого в этом уличали, били морду. Обнаруженные «шпионы» переходили в противоположную команду и сами становились «сыщиками».
Поэтому чем дольше шла игра, тем труднее было уходить от преследователей.
Победители определялись очень просто. Если в течение пяти часов с начала игры в московской подземке оставался хоть один не пойманный «шпион», «сыщики» считались проигравшими.
Костя Панфилов всегда почему-то попадал в команду «шпионов». Он выучил тогда все самые удобные переходы с линии на линию, приблизительно помнил даже, сколько минут идет поезд с одной станции до другой, знал все ловушки, вроде концевых станций на линиях, где тебя могли блокировать и никуда ты деться уже не мог, лучше было выходить самому и сдаваться.
Панфилов не раз оказывался победителем, причем иногда он оставался единственным не пойманным «шпионом» из всей их первоначальной «шпионской команды». Это, кстати, сильно помогло ему завоевать авторитет в своей компании, а потом – и в лидеры выдвинуться…
Поэтому Панфилов не сомневался, что ему удастся без особого труда уйти от преследователей в московском метро. Как ни давно были все эти игры, но память о них засела у него где-то очень глубоко. Может быть, именно потому, что это была всего лишь детская игра, в которой не было крови и боли… Почти не было – одного пацана все же переехало поездом. Но он сам был виноват – не захотел сдаваться и решил рискнуть. Рискнул…
Панфилов так глупо предпочитал не рисковать. Он прокатился по кругу, мороча своим преследователям мозги и словно предупреждая, что заметил слежку и сейчас примет меры против них. А сам всю дорогу вспоминал все свои «фирменные» приемы, с помощью которых он выигрывал в детстве.
Наконец он вспомнил именно то, что ему нужно было сейчас. Выбравшись из вагона на одной из станций, он отправился к переходу на другую линию, чутко прислушиваясь к гудению отходящих и подходящих электропоездов. Он шел не спеша, поджидая момент, когда появится электропоезд.
Метров за пятьдесят до спуска в зал он уловил характерный шум двух одновременно подъехавших поездов, шедших в противоположных направлениях. Панфилов резко увеличил скорость, побежал, отсчитывая секунды, чтобы успеть.
В зал он ворвался за две секунды до того, как двери вагонов должны были закрыться.
«…закрываются!» – услышал он конец фразы, бросаясь налево и ныряя в уже почти сомкнувшиеся двери. Поезд начал набирать ход. Константин был уверен, что его преследователи не только не успели сесть вслед за ним, но даже не знают теперь, в каком из двух противоположных направлений он поехал, в какой из двух поездов он сел.
Словом, эту игру он вновь выиграл.
Осталось получить бандероль и обмануть при этом тех, кто его непременно будет поджидать. Теперь, когда Константин продемонстрировал, что заметил слежку, они, возможно, будут действовать по-другому, более жестко… Но кто мешает им с Макеевым тоже действовать по-другому, не ломиться в ловушку, а поискать обходных путей?
…С извещением на получение бандероли так никто на Главпочтамт и не обратился. Глебу Абрамовичу доложили, что Гвоздев явился на Главпочтамт и его зафиксировали. Услышав же о том, что Гвоздеву удалось уйти из-под наблюдения, Белоцерковский сильно разгневался.
Он наорал на своего нового исполнительного директора, предсказывая ему точно такую же судьбу, как и у его предшественника, с той только разницей, что порешит он его сам, своими руками. Тот пятился под напором шефа, разводил руками и твердил, что наблюдение за почтамтом ведется круглосуточно, но Александр Гвоздев больше не появляется, за бандеролью не идет.
Это раздражало Белоцерковского больше всего. Он не понимал логики поведения противника и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. Он привык анализировать и просчитывать ходы противника заранее. А тут просчитывать было абсолютно нечего, потому что противник не давал о себе никакой информации.
Злился Глеб Абрамович несколько дней, пока не сообразил. Мысль, которая пришла ему в голову, была элементарной, и он даже дыхание затаил в страхе. Немедленно вызвав исполнительного директора, он приказал ему отозвать бандероль и принести ее ему лично.
С замиранием сердца он ждал результата. И дождался. Именно того, чего и опасался, – сообщения о том, что отправленная им бандероль на Главпочтамте не обнаружена. Почтовики разводят руками, матерятся, но бандероль найти не могут.
Такое иногда бывало, признавались почтовики, народу много работает, иной раз в лицо друг друга не знаешь. Мог кто и чужой под этой маркой в хранилище проникнуть. А если похитителю был известен номер извещения, он без особого труда мог найти, что его интересовало…
Глеб Абрамович заскрипел зубами и тяжело упал в свое кресло.
Он понял, что проиграл.
Глава 26
Получив кассету, Панфилов с Макеевым позволили себе отпраздновать это событие. Позвонив в Париж Лилечке Воловик, Макеев заявился в свою квартиру, звякая бутылками и распространяя запахи копченых закусок и соленой рыбы.
Выпить Константин не отказался, а вот предложение Макеева посмотреть, что, собственно, на той кассете, которую они с таким трудом добыли, он проигнорировал. Никакого желания смотреть сцену убийства, заказанного человеком, которого Панфилов ненавидел даже после того, как сам его убил, у него не было. Тем более что с Генрихом Львовичем, жестокое убийство которого здесь было запечатлено, Константину приходилось встречаться и разговаривать…
Нет, он не хотел ворошить прошлое в своей памяти, ничего хорошего это Константину не обещало. Он начал привыкать чувствовать себя человеком без прошлого и не хотел отвлекаться от этого чувства.
Макеев уединился в соседней комнате перед телевизором.
До Константина доносилось только какое-то непонятное сопение, словно Макеев вдруг простудился и стал дышать в десять раз громче. Но через какое-то время до Панфилова дошло, что он слышит сопение вовсе не Макеева. Это была звуковая дорожка на записи, которую смотрел пьяный Макеев, включивший звук на полную громкость.
Кроме этого сопения, почти ничего не было слышно, иногда только раздавались какие-то приглушенные звуки вроде шаркающих шагов.
Вдруг хриплый мужской голос оглушительно громко произнес:
– Толкните его! Да не тяните же резину, толкайте!
Панфилов хотел пойти в соседнюю комнату и дать Макееву в глаз, но больше никаких фраз и криков не последовало. Лишь сопение снова участилось, а потом замерло, словно кто-то задержал дыхание.
Потом послышался тяжелый вздох и характерный ровный шум чистой пленки без записи. Стало понятно, что запись кончилась.
Макеев появился в комнате бледный и совершенно трезвый. Он сел напротив Панфилова, не глядя на него, налил себе стакан водки и залпом выпил.
– Ну? – спросил Панфилов. – Не зря мы за ней гонялись?
– Там есть крупный план лица этого человека… которого сбросили вниз, – пробормотал Макеев. – Его трудно будет не узнать, хотя…
