архитектуры, чем тот, в котором обитал Бубнов.
Весь такой готический, устремленный в небо своими шпилями, башенками по углам, стреловидными витражами. Жили в нем какие-то непонятные люди, сверх меры озабоченные собственной безопасностью, потому что парадный вход был заперт, очевидно, навсегда, а квартирующие въезжали на машинах прямо во двор, сквозь автоматические ворота в глухом кирпичном заборе.
А поскольку дом Максима нависал над своим визави тремя лишними этажами, то двор перекрывался сплошным пластиковым навесом, так что, кто приезжал, с кем и вообще все там происходящее было надежно скрыто от посторонних глаз. Добро бы, было это секретное пристанище спецслужб, так нет, обычное жилище семей примерно на пять. Это даже при несистематическом наблюдении установить было нетрудно.
И вот сейчас доктор обратил внимание, что в эркере четвертого этажа, обращенном в его сторону, что- то такое непонятно поблескивает. Прежде всего, конечно, он вообразил, не оптический ли это прицел? По привычной уже логике пуганой вороны. Да нет, не похоже.
Присмотрелся. Всего лишь парнишка лет четырнадцати, если не меньше, возится с любительским телескопом. Собирается, наверное, очередной звездный дождь наблюдать. Писали в газетах, что ожидаются сегодня – завтра, чуть ли не сильнейшие за последние полвека.
Оно бы и самому взглянуть любопытно, в детстве Максим астрономией сильно увлекался. Да где уж…
Выщелкнув с ногтя окурок так, что он полетел по пологой дуге, слегка отклоняемой ветром аж до противоположного тротуара, Максим вернулся в кабинет. Пора бы и на самом деле поспать. И уже в постели поразмыслить насчет способов использования профессора Маштакова, гениального безумца. Да, безусловно безумца, а также и гипоманьяка, озабоченного сексуальными проблемами, «верископ» показал это однозначно, но ведь и технического гения, без всяких оговорок.
Бубнов считал себя крайне способным изобретателем, но лишь в пределах уже достигнутого человеческой мыслью уровня, Виктор же Вениаминович умел выходить настолько далеко за эти пределы…
Потому не слишком Максим горевал о судьбе товарищей. Раз Маштаков сказал, что ничего фатального с ними произойти не могло по определению, так оно, наверное, и есть. В самом худшем случае – это тоже слова профессора – они могут выйти к нам как напрямую, «из двери в дверь», так и из прошлого…
– Что значит из прошлого? – не понял Бубнов.
– То и значит. Ваши родители пришли к вам из прошлого, мы с вами сюда – тоже оттуда. Вот и они… Когда кто-нибудь придет к нам из будущего, это будет выглядеть совсем иначе…
Ну как на таком уровне можно спорить и что-то доказывать?
– На самом деле знаете, Максим, – доверительно сообщил ему Маштаков, – эта тема меня уже интересует гораздо меньше. Отработанный пар. Если найдутся достаточно сообразительные люди, они смогут дальше разрабатывать идею и без меня. Все, что возможно, я сделал. А теперь начал задумываться о том, что на базе моего транслятора вполне можно изготовить хроноквантовый двигатель. Вы представляете, энергия времени будет непосредственно использоваться для нейтрализации пространства. Если, скажем, до конечной точки маршрута пятнадцать часов полета аэропланом со скоростью тысяча километров в час, то это, очень условно, конечно, может быть преобразовано в один час со скоростью пятнадцать тысяч километров и так далее, до нулей по обеим осям… И совершенно без всяких затрат энергии извне.
Попытку перевести разговор в очередной коллоквиум Бубнов пресек в корне, поскольку по заданию и ныне исполняемой должности вынужден был мыслить в совершенно других категориях. Он поставил Вениаминовичу конкретное, четкое задание со строго определенными санкциями, пообещав к двигателю вернуться позже.
Маштаков-то все равно числился в категории арестованного и подследственного, а Максим – представителем государственной власти.
С общечеловеческой точки зрения подобным образом строить отношения с коллегой было, безусловно, некрасиво, но с практической – чрезвычайно удобно.
А разве сам Маштаков в своей предыдущей, весьма успешной, но абсолютно аморальной жизни хоть раз задумался над нравственной составляющей собственной деятельности? Бубнов пожал плечами. Еще год назад эта тема вызвала бы у него горячий интерес.
В клубе медиков «Ланцет», занимавшем старинное здание прямо напротив Сухаревской башни, только и делали, что в промежутках между карточными играми и танцами спорили о нравственных аспектах своей профессии, а еще больше – о текущей политике.
Поскольку врач – это ведь не слесарь по ремонту человеческого организма, это носитель чего-то там этакого… которому до всего есть дело. В том числе и до того, что никоим разом его не касается и касаться не должно.
Скорее всего, здесь имел место определенный комплекс неполноценности. Имея право копаться в человеческих кишках, ближе всех стоять к конкретным проблемам жизни и смерти, коллеги начинают воображать о себе черт знает что. И, не находя полного признания внутри профессии, толпами кидаются то в литературу, то в политику. Если пересчитать на душу населения, так и тех и других из врачей вышло гораздо больше, чем из выпускников иных узкопрофильных учебных заведений…
А вот теперь эти интеллигентские претензии казались Максиму смешными и жалкими.
Как, оказывается, мало нужно, чтобы в корне пересмотреть свои взгляды. Получить двухпросветные погоны на плечи и причастность к делам, не укладывающимся в примитивные схемы, выдуманные хорошими, но страшно ограниченными во всем остальном людьми.
Ну и ладно. Маштаковым займемся отдельно. По мере возникновения необходимости в его уме и услугах. А сейчас хватит. Заварить чашку крепчайшего кофе, который при нынешнем жалованье он может по «золотой» карточке привилегированного клиента заказывать в лавке на Мясницкой, тщательно оговорив сорт, размер зерен, качество обжаривания и степень помола.
Неплохо бы почитать перед сном хоть несколько страниц совершенно нейтральной книги. Чтобы не отвлекаться на содержание и смысл, а исключительно наслаждаться самим звучанием, а также и внешним видом слов, напечатанных на бумаге.
