ним было и что, строго говоря, отнюдь еще не кончилось. Но раз его назвали товарищем, он снова почувствовал себя обязанным подчиняться законам, дисциплине, присяге – долгу, как он его понимал, но не личной воле кого-то одного, произвольно взятого человека. Кем бы он ни был. Хоть и самим Сталиным.
Сталин и раньше представлялся ему великими именно как вождь великой партии и великой страны, а потребности искать в нем черты личного величия, гениальности Марков никогда не испытывал. Оттого, наверное, и загремел…
Он оказался с глазу на глаз с человеком, который причинил так много горя и несчастий не только ему лично, но и всей армии, всему народу: масштабы репрессий в лагерях были известны гораздо точнее, чем на воле. Своим обращением «товарищ» Сталин дал понять, что все обвинения сняты: что, скорее всего, Маркова снова возвращают в строй. И тем самым ему возвращается право вновь быть самим собой и держать себя так, как он считает должным.
– Спасибо, товарищ Сталин, здоровье пока в порядке.
– Это хорошо, здоровье вам понадобится. Лечиться сейчас некогда. – И вдруг спросил без перехода: – Наверно, обижены на нас?
Марков не захотел отвечать так, как хотел этого Сталин, но и не рискнул сказать правду. Уклонился от прямого ответа:
– Я всегда верил, что недоразумение будет исправлено. Рад, что не ошибся.
Сталин посмотрел на него пристально, с интересом даже, словно изучая экспонат из музея той давней истории, когда с ним еще не боялись говорить вот так, и спорить, и голосовать против, и доказывать его неправоту.
– Вы правильно делали, что верили, – тихо сказал Сталин. – Мы можем ошибаться. Мы тоже живые люди. Но ошибки надо уметь исправлять. Эту ошибку мы тоже исправляем. Надеюсь – почти вовремя. Вы посидели в тюрьме. Я тоже сидел с тюрьме. Но после тюрьмы я еще много успел…
«Да уж», – подумал Марков и еще подумал, что был прав: война очень близка.
– Личные просьбы у вас есть? – спросил Сталин, поднимаясь.
– Нет, товарищ Сталин. Прошу окончательно решить мой вопрос и, если можно, направить в войска.
– Хорошо. Мы подумаем, как вас использовать. До свидания, товарищ Марков. Думаю, вскоре мы с вами еще встретимся.
Марков хотел выйти в ту дверь, через которую вошел, но Сталин остановил его:
– Пройдите сюда, – и показал, куда именно.
В другой, большой, приемной его встретил человек, которого Марков раньше не видел. Лысый, коренастый, с серым лицом и в серой гимнастерке без знаков различия.
Человек оценивающе осмотрел Маркова, а тот не знал, что же ему теперь делать. Подумал даже, что вновь может появиться конвой, без конвоя он уже отвык передвигаться, но секретарь быстро сел за свой стол слева от двери, выдвинул ящик и выложил перед собой пухлый конверт из грубой коричневой бумаги с сургучными печатями по углам. Взрезал наискось.
– Получите, товарищ командарм второго ранга. – На стол из конверта выскользнули два ордена Красного Знамени, петлицы с четырьмя ромбами, удостоверение личности в сафьяновой обложке и толстые пачки денег. – Ордена ваши, петлицы и удостоверение новые, денежное довольствие – за шесть месяцев. Остальное, за весь срок, получите позже в кассе наркомата.
Марков взял в руки ордена, машинально глянул на номера. Действительно, ордена те же, что арестовавший его чекист попытался сорвать с гимнастерки, не сумел, и Маркову пришлось тогда самому дрожащими руками отвинчивать тугие гайки.
– Но здесь ошибка, – кивнул он на петлицы. – Я комкор.
– Нет, все правильно, звание командарма было вам присвоено… – И секретарь назвал дату, мельком глянув в удостоверение.
«Через два дня после ареста», – отметил Марков. Значит, по одной линии его арестовывали, везли в тюремном вагоне, а по другой все шло заведенным порядком. И этот указ о присвоении одного из высших в армии званий подшили в дело и не отменили после приговора… Это его почему-то потрясло сильнее, чем все остальное. Он чуть было не выматерился вслух.
– Сейчас вас отвезут в гостиницу «Москва». Отдыхайте. Но каждый день, начиная с восемнадцати часов, прошу быть на месте. Вам могут позвонить.
…Марков бесцельно ходил по большому, двухкомнатному номеру, окнами и балконом на Манежную площадь, обставленному карельской березой, с коврами и бархатом портьер, и не знал, что ему делать. Больше всего ему хотелось прямо сейчас выйти на улицу и ходить, ходить по улицам, до утра, без цели и без конвоя, но что-то – может быть, слишком внезапный переход к свободе – мешало это сделать.
Внезапно в номер стремительно, без стука вошел Погорелов, обнял его и срывающимся голосом выговорил, глотая слезы:
– Живы, Серега, живы, ты понимаешь, мать его так и этак, и не просто живы, в строю снова…
– Ты был у него? – спросил Марков глупо и только тут увидел, что на гимнастерке Погорелова привинчены ордена Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды и петлицы вновь искрятся эмалью трех ромбов.
– Был! Поговорили по душам. Как с отцом родным… – Какие-то нотки в окрепшем голосе комкора Погорелова намекали на то, что разговор мог быть и не таким мирным, как с Марковым. В гражданскую Погорелов участвовал в обороне Царицына и знал Сталина лично. – О многом говорили… О тебе спрашивал. Прав ты, война скоро. Он сказал – всех, кто еще жив, на днях вернут.
– А обо мне что?!
– Мнение спрашивал. Правду ли говорил Уборевич, что ты из молодых самый талантливый стратег?
