представляет собой Кассандру, графа Калиостро и пушкинских волхвов в одном лице. И знает все. И может сказать тому же Симонову, что он напишет и когда умрет.
Но после третьей, кажется, рюмки Андрей вдруг осознал, что ерунда все это – ничего он не знает. Пусть Симонов в его мире уцелел под Могилевом и в Одессе, и в Заполярье тоже, в грядущей войне он будет в других местах, там его вполне свободно может достать смерть. В куда менее опасной ситуации, чем те, что он сумел пережить в предшествовавшей реальности. К примеру, его убьют под Минском, а Лапин с Хацревиным благополучно выйдут из окружения, из которого они не вышли на самом деле, да и окружения того просто не будет. И только что вошедший запоздавший Петров, редактор «Огонька», не полетит на самолете, упавшем под Харьковом, вместо него убьют его брата Валентина Катаева, и мир никогда не прочитает «Кубик», «Траву забвения», «Алмазный мой венец», зато Петров допишет неоконченный фантастический роман о грядущей войне, который Берестин не так давно разыскал в томе «Литературного наследства». И так далее, и так далее, и так далее…
Потом его затащил в угловой, заставленный книжными шкафами кабинет хозяин дома, плотно закрыл двери, извлек откуда-то бутылку и стал цепко и въедливо добывать информацию о том, что слышно в Кремле и около.
Жадно, как человек, получивший наконец возможность говорить о запретном, дивкомиссар расспрашивал Берестина о людях, которых они оба знали, о жизни в лагерях и главное – о Сталине.
– Как тебе он показался?
– Знаешь, раньше я с ним не встречался. Сейчас же – производит впечатление умного человека. – При этих словах редактор непроизвольно дернулся. – Вывод такой: скоро начнется. У тебя, конечно, свое начальство есть, товарищ Мехлис, но его скоро снимут. Так ты меня послушай. Готовься к работе в военных условиях. Фронтовые бригады создавай, над техническим обеспечением своих репортеров подумай. Если что – помогу. Прессе будет режим наибольшего благоприятствования. Лишь бы правду писали, без оглядки на редактора и выше…
Заговорили о перспективах – как понимал Берестин и как – дивизионный комиссар. Но тут дверь открылась, и на пороге возникла молодая женщина, лет двадцати пяти, наверное.
– Товарищи командиры! – капризно и кокетливо, как, видимо, было принято, воскликнула она. – Нельзя же так! Спрятались, а у нас начинаются танцы! Пойдемте…
– Сейчас, сейчас, – невольно отмахнулся редактор.
– А что, пойдем, действительно, – поднялся Берестин. Надоела ему вдруг большая политика, а Маркову – Маркову, после своих трех лет вынужденной монашеской жизни, просто захотелось ощутить в руках стройное тело.
– Ну идем, идем, – мотнул головой хозяин, и, когда женщина, поняв, что помешала, прикрыла дверь, Берестин спросил:
– Кто такая?
– Артисточка. Из мюзик-холла, по-моему, Леной зовут. Ничего не составляет, на третьих ролях. Она тут при Головинском. Не знаешь? Довольно модный дирижер… А что, заинтересовала?
– Меня сейчас нетрудно заинтересовать, – криво усмехнулся Марков и вздохнул.
В столовой играл патефон. Хороший, немецкий, но звук…
Берестин подумал, что бытовой электроники, конечно, тут не хватает. Но жизнь здесь, за этим исключением, для хорошо оплачиваемого человека как бы не лучше, чем в конце века. Можно удовлетворить практически все мыслимые потребности.
В восьмидесятые годы дела пойдут не так… Зона нереализованных и нереализуемых в принципе потребностей в берестинское время возросла многократно. И будь ты хоть генералом, хоть лауреатом, обладать можешь только тем, что удастся раздобыть, выпросить или получить в виде милости – иногда от того, кому в нормальном обществе зазорно и руку подать. А такое положение дел никак не способствует самоуважению… Скорее наоборот.
Толстая и хрупкая пластинка Апрелевского завода продолжала крутиться на диске, обтянутом синим сукном, причудливо искривленная блестящая штанга звукоснимателя подрагивала на глубоких бороздках, дребезжащая стальная мембрана наполняла комнату звуками танго. Люди танцевали.
Берестин нашел глазами ту самую Лену. В кружке женщин возле открытой балконной двери она оживленно участвовала в разговоре и в то же время постреливала по сторонам глазами. Алексей поймал ее взгляд и слегка кивнул, улыбнувшись. Как здесь принято затевать флирт, не знал ни он, ни Марков. Тому все некогда было, да и вращался он больше по провинциальным гарнизонам. А когда попал в Одессу и могла представиться возможность поучиться – сталинские органы воспрепятствовали.
Берестин решил действовать без всяких поправок на время, как выйдет, предполагая, что некоторое нарушение правил и обычаев можно будет списать на тяжелое прошлое.
После первого танца с Леной, когда он убедился, что зрение его не обмануло: у нее все везде в полном порядке, а особенно хороши и необычны глаза, он решил дать Маркову полную волю. Себе же определил роль стороннего наблюдателя и консультанта. Потому что отметил – девушка попалась очень нестандартная. Каждому времени свое, и ее слегка восточный разрез глаз, приподнятые скулы, резко очерченная нижняя часть лица и довольно крупный рот современникам, скорее всего, казались некрасивыми на фоне той же кукольной Серовой и ей подобных, чья внешность вписывалась в эстетику конца тридцатых годов.
– Промахнулась ты по времени лет на двадцать пять, – сказал он ей чуть позже, когда они вышли на балкон глотнуть свежего воздуха.
– Почему? – не поняла Лена.
– Потому, что только тогда войдут в моду такие женщины. В шестьдесят пятом ты бы произвела фурор в Москве. Как Софи Лорен.
– Мне тогда будет уже пятьдесят, – засмеялась Лена. – А кто такая Софи Лорен?
– Актриса итальянская. У нас пока неизвестная… Через четверть века все девушки будут стремиться к твоему стилю. Все будут длинноногие, гибкие и раскованные. В рестораны станут ходить в синих американских брюках, гонять на немецких мотоциклах и итальянских мотороллерах «Веспа» и «Ламбретта», петь под гитару опасные песни и танцевать такое, что сейчас и не приснится.
