Одиссей покидает Итаку

я, и ты знаем им цену. Я не выношу американцев, но их политическая система двести лет спасает от диктатуры…

– А сам диктаторских полномочий просишь.

– Только на военное время. А потом пусть по-твоему.

– Если ты захочешь власть сдать… Кстати, не думал, как потом жить будем? Если домой вернемся? После такой власти – и опять никто! Приятно будет доживать пикейным жилетом?

Он засмеялся.

– Ничего. Как-нибудь. За себя я спокоен. Опять картины писать буду. А ты фантастический роман соорудишь – в американском стиле. «Человек, который был Сталиным»…

Посмеялись. Он достал из кармана бриджей серебряную фляжку граммов на триста, протянул мне.

– Попробуй, из графских подвалов. Бочковой коньяк.

– Ты не много пить стал? – спросил я.

– Нет, отнюдь. Даже наркомовскую норму не выбираю. Но стрессы снимаю. Черчилль вон всю жизнь в пять раз больше пил – и алкашом не стал. Так что за меня не бойся… Помнишь, что товарищ Сталин по этому поводу писал? В «Книге о вкусной и здоровой пище», издания 1951 года?

– Помню.

– Андрей, – сказал он, отдышавшись и закурив. – У меня с Жуковым серьезные разногласия. Я предлагаю в первый день войны ввести в промежуток между группами армий «Юг» и «Центр» корпус кавалерии и танковую дивизию в глубокий рейд по их тылам. Рубить коммуникации, сеять панику и так далее.

– А он?

– А он возражает. Представь – десять тысяч кавалерии и полтысячи танков в глубоких немецких тылах. Во вторых эшелонах групп армий. Там ведь почти не останется подвижных соединений. Две-три недели они смогут гулять там, как хотят. И даже, если не вернутся, наворочают такого, что на фронте и две армии не свершат! Я спланировал для них прорыв до Варшавы. По-ковпаковски. По лесам, втихаря, ночами. Придадим им поляков из пленных, коммунистов… Ковпак сходил до Сана и Вислы, стал дважды Героем. А чем регулярная кавалерия и танки хуже крестьян? Доватора можно на это дело назначить.

И тут мне вдруг разговор наш показался сценой из любительского спектакля. Вот бы отключиться от всего, сбрить усы и пойти с Алексеем в знакомый кабачок в подвале на Пушкинской. Мне будет хорошо. Но без усов меня не поймут. Я попался, я в тисках формы, как живой бог, как очередное воплощение Будды…

– Слушай, командарм, – сказал я Алексею, – давай я не буду сегодня больше Сталиным. Я устал. Хоть сегодня, в последний раз.

Глава 7

А июнь все быстрее скатывался к своему самому длинному дню и самой короткой ночи. Но для Берестина уже исчезло это разделение суток на день и ночь, остался один бесконечный рабочий день, прерываемый случайным, как и где придется, отдыхом. Приходилось все самому контролировать, и тащить за шиворот, и бить мордой об стол, и срывать в приступе священной, какой-то петровской ярости кое с кого петлицы, совершая обратный процесс – из генералов в комбаты, потому что разучились многие работать самостоятельно и творчески, а многие изначально не умели, воспитанные в роковое последнее десятилетие, а иные и не хотели – рискуя, но ожидая, что может и обратно все повернуться.

Но дело тем не менее шло, и все чаще Берестин думал, что, пожалуй, он успел и теперь даже без него – обратного хода нет, война пойдет по-другому.

На легких «Р-5» или «У-2» командарм носился по всей гигантской площади округа.

…По узкой, но хорошо укатанной и посыпанной щебнем дороге его провели через линию отсечных позиций второй полосы обороны.

Здесь должны были сойтись острия танковых клиньев второй и третьей танковых групп немцев и, соединившись, рвануть на оперативный простор, по кратчайшему направлению к Москве.

То, что Берестин видел, его устраивало. Шесть линий хорошо оборудованных окопов, орудийные дворики и танковые аппарели, соединенные ходами сообщения, обеспечивали надежный и скрытый маневр силами и огнем, промежутки между позициями хорошо фланкировали, лес на сотни метров в глубину подготовлен к сооружению завалов на танкодоступных направлениях, размечены сектора обстрела и составлены огневые карточки и таблицы на каждое орудие. Прорыв такой обороны даже у хорошо подготовленного врага займет не одни сутки.

Берестин со свитой, своей и из местных командиров, миновал окопы боевого охранения. Лес кончился, открылась пологая, чуть всхолмленная равнина, покрытая редким кустарником, пересеченная несколькими ручьями и поблескивающими в зарослях осоки не то озерцами, не то болотцами. На западе, примерно в километре, поднималась гряда холмов.

По карте Берестин знал, что и как здесь размещается, но на местности видел впервые.

До холмов они домчались в минуты.

– Справа и слева минные поля, – сообщил саперный подполковник. – Три линии через сто метров, и все пристреляны.

От площадки у подножия холма, перед которой машины стали, вела вверх бетонная лестница, заканчивающаяся массивной железной дверью. У двери стоял часовой. Потом они шли длинными бетонными коридорами, тоже с железными дверьми по сторонам, и вышли в конце концов в тускло освещенный пасмурным дневным светом капонир. В центре на вращающейся металлической платформе грузно прижималась к смазанным тавотом рельсам длинноствольная пушка солидного калибра.

Старший лейтенант в рабочем флотском кителе, увидев сияющую нашивками и петлицами процессию,