широкие возможности для шантажа некоторых высокопоставленных американских политиков.
Когда официант поставил напитки на стол, Майлз обратился к нему:
— Вы очень привлекательный молодой человек. И это дар Божий, за который Вы должны быть ему благодарны. Я надеюсь, что вы благодарны. А теперь бегите и займитесь вашими прямыми обязанностями.
Официант улыбнулся и отошел. Как только он оказался вне пределов слышимости, Майлз со вздохом сказал:
— Ну этот, по-моему, готов. А по-твоему?
— Если успеешь.
Майлз засмеялся и поднял бокал.
— Будь здоров! — Он задумчиво пригубил пенную смесь. — Знаешь, Джонатан, у нас с тобой одинаковый подход к любви или, если тебе так больше нравится, к гребле. Мы оба определили, что небрежно-высокомерный и деловой подход действует куда лучше, чем всякие романтические грезы и бредни, на каковую наживку ловят свою мелкую рыбешку те, кто поплоше нас с тобой. В конце концов, все хотят, чтобы с ними трахнулись. Им лишь нужно, чтобы их оберегали от чувства вины, что и дается, когда им кажется, что их взяли врасплох. И им очень приятно, когда путь к греху устлан хорошими манерами. Ты не согласен?
— Тебя, надо полагать, оберегают?
— Естественно.
— Где он?
— Позади тебя. У стойки.
Джонатан повернулся и пробежал вдоль стойки глазами. И лишь на дальнем конце он увидел блондинистую гориллу весом, должно быть, фунтов в двести двадцать. Джонатан решил, что этому типу лет сорок пять, несмотря на красноватый загар, явно полученный под лампой, и длинные выгоревшие волосы, падающие на воротник. Это был типичный бывший борец или спасатель из тех, которых Майлз таскал с собой, отчасти как телохранителей, отчасти как любовников, если не подворачивалось ничего получше.
— И это вся твоя охрана? — спросил Джонатан, возвращаясь к виски.
— Девейн очень силен, Джонатан. Он был чемпионом мира.
— Все они были чемпионами мира.
— Если Девейн действует тебе на нервы, я его отошлю.
— Он на меня не производит особо угрожающего впечатления.
— На это не надейся. Ему очень хорошо платят, и он мне полностью предан. — Майлз показал свои великолепные зубы в кинематографической улыбке и при этом водил остатками льда по кругу, по стенкам бокала, соломинкой. Потом он неуверенно, словно приноравливаясь, начал: — Тебя, наверное, удивляет, что я искал тебя и нашел, а не стал дожидаться, пока в один прекрасный день ты ко мне не подойдешь поближе и не избавишь от бремени существования.
— Твой подбор слов дает ответ на все вопросы, которые могли бы у меня возникнуть.
— Да, я устал чувствовать холод под ложечкой всякий раз, как завижу кого-нибудь, похожего на тебя. — Он улыбнулся. — Ты не представляешь себе, как губительно это сказывается на моей хваленой выдержке.
— Скоро все кончится.
— Так или иначе. И я думаю, что у меня хорошие шансы на сделку.
— И не подумаю.
— Даже не любопытно?
— Только в одном смысле. Как ты узнал, что я здесь?
— Помнишь, мы еще говаривали: цировские тайны отличаются от общеизвестного лишь тем, что общеизвестное...
— ...узнать трудней. Да, помню.
Майлз остановил на Джонатане взгляд своих больших ласковых глаз.
— Знаешь, я ведь на самом деле не убивал Анри.
— Но ты подстроил ему ловушку. Ты был его другом, и ты его продал.
— Но я непосредственно его не убивал.
— Возможно, и я тебя не убью — непосредственно.
— Лучше быть мертвым, чем таким, как Грек, которого ты опоил дурманом.
Джонатан улыбнулся с тем вкрадчиво-беззлобным видом, который всегда принимал перед схваткой.
— Я ведь непосредственно и дурмана не готовил. Заплатил за эту работу другому.
Майлз вздохнул и опустил глаза, прикрыв их длинными ресницами.
Потом он поднял взгляд и попробовал новый подход:
— А ты знаешь, что Анри был двойным агентом?
На самом деле, Джонатан узнал об этом спустя несколько месяцев после гибели Анри. Но это не имело никакого значения.
— Он был твоим другом. И моим.
— Опомнись, Джонатан. Это же был только вопрос времени: обе стороны хотели, чтобы его не стало.
— Ты был его другом.
Майлз заговорил раздраженно:
— Надеюсь, ты поймешь, если я сочту эти твои вечные рассуждения на темы морали чересчур безапелляционными для наемного убийцы?
— Он умер у меня на руках.
Майлз мгновенно смягчился.
— Я знаю. И мне искренне жаль.
— Ты помнишь, как он всегда шутил, что умрет с хорошей хохмой под занавес? В последнюю минуту он так и не придумал ничего стоящего и умер, чувствуя себя идиотом. — Джонатан явно начинал терять самообладание.
— Извини, Джонатан.
— Чудесно! Тебе очень жаль? Ты просишь извинения? Ну в таком случае, разумеется, все в полном порядке!
— Я сделал все, что мог. Я устроил Мари и детям небольшую ренту. А ты — что сделал ты? В первую же ночь вставил ей свой болт!
Рука Джонатана мелькнула над столом, и Майлза вместе с креслом развернуло в сторону от сильнейшей пощечины, нанесенной тыльной стороной ладони. И тут же блондинистый борец немедленно соскочил с табуретки бара и устремился к их столику. Майлз с ненавистью посмотрел на Джонатана глазами, полными слез, а потом, с трудом овладев собой, поднял руку, и борец замер на месте. Майлз печально улыбнулся Джонатану и кончиками пальцев отослал телохранителя назад. Экс-чемпион мира, обозленный, что его лишили добычи, с секунду гневно попыхтел, но вернулся к стойке.
В этот момент Джонатан понял, что в первую очередь ему придется поубавить прыти у телохранителя.
— Я, должно быть, сам виноват, Джонатан. Мне не следовало тебя провоцировать. Насколько я понимаю, щека у меня красная и не очень привлекательная на вид?
Джонатан сердился сам на себя, что позволил Майлзу подначить себя на преждевременные действия. Он допил “Лафрейг” и махнул официанту.
Пока официант не отошел от стола, ни Джонатан, ни Майлз не проронили ни слова. И не взглянули друг на друга, пока адреналин не снизился до нормального уровня. Майлз даже отвернулся, не желая, чтобы индеец-официант видел его пунцовую щеку.
Затем он кроткой улыбкой показал Джонатану, что прощает его. Он не вытер слезы с глаз, полагая, что они усилят его аргументацию.
— В знак примирения я дам тебе кой-какие сведения.
